– Во что не верится?..

– Не знаю… – И она тихо заплакала, по обыкновению уткнувшись носом ему в грудь. – Сама не знаю. Может, я недостойна такого счастья?

– Ты недостойна? А кто же тогда достоин? Это скорее я…

– Никогда в жизни я так часто не плакала, а сейчас чуть что – глаза на мокром месте, – всхлипнула Сашенька. – Может, я сумасшедшая?

– Это нормально, не забивай себе голову. Это абсолютно нормально. Мне и то иногда хочется зареветь вместе с тобой – душа на разрыв! Почему – сам не знаю… Что-то томит меня, что-то жжет! Ладно, давай не будем…

– А ты стал лучше оперировать, – не к месту сказала Сашенька.

– Да, я знаю. Все только из-за тебя. Ты меня как бы приподнимаешь…

А на другой день после этого разговора опять навалилась такая тяжкая работа, что часов через сорок наступило то самое знаменитое запредельное торможение нервной системы, о котором Сашенька узнала еще в московском госпитале и которое ее новым коллегам пока еще не было знакомо. Познакомились…

Потом Адам с Сашенькой отсыпались часов восемнадцать, но все равно держали друг друга за руки – механизм уже выработался и почему-то не ослабевал, а только усиливался с каждым днем.

Прошел месяц после дня рождения Адама. Сашенька поняла, что она понесла. Профессия Адама Сигизмундовича также не позволяла ему оставаться в неведении. Скоро они объяснились.

– Что будет? – спросила Сашенька.

– Я очень рад… Все будет как у людей, поедешь рожать к своей матери. Все будет хорошо… Подожди-ка меня чуть-чуть. – И с этими словами он скорым шагом направился к палатке, в которой располагался начальник госпиталя.

Хотя стоял октябрь, но еще светило в чистом небе солнышко, последние погожие деньки теплой осени еще радовали, еще баловали фронтовой и прифронтовой народец. Ходили слухи, что не сегодня завтра их госпиталь переведут во вторую линию фронта, поближе к передовой. По всему было видно, что битва за далекий отсюда приволжский город медленно, но верно входит в свой зенит, что немцам и на этом степном куске русской земли не удался их хваленый блиц-криг, что впереди еще большая бойня.

За месяц совместной жизни Сашенька так привязалась к Адаму, что временами ей казалось, будто он был у нее всегда. Она сразу стала смотреть за ним как настоящая жена за настоящим мужем. Она видела, что многие девчонки завидуют ей, но это ее никак не трогало. Теперь в ее грузовичке был для нее настоящий дом.

Шофер этой полуторки, маленький, рыженький, конопатый Коля из Астрахани, старался ей во всем угодить и звал ее не иначе, как «товарищ старшая медсестра». Для него и Сашенька, и Адам Сигизмундович были большое начальство, и он их чтил искренне.

– У меня у самого мамка медсестричка, так я вашу работу знаю, – говорил Коля, которому было свойственно в разговоре перескакивать с пятого на десятое. Он и перескакивал. – А немцу сроду Сталинград не взять. Он же такой длинный, и весь вдоль Волги, ой-ё-ёй! Километров пятьдесят будет в длину, не меньше, куда им такой кусок схавать, подавятся! Там завод на заводе, и каждый – крепость. Один тракторный чего стоит! Подавятся![14]

Сейчас, когда возле штабной палатки Адам Сигизмундович о чем-то разговаривал с Константином Константиновичем, маленький Коля открыл капот своей славной новенькой полуторки и что-то придирчиво осматривал в моторе.

Сашеньке было не слышно, о чем говорят Адам и К. К. (как звали за глаза начальника госпиталя), а говорили они следующее:

– Константин Константинович, у тебя есть какой-нибудь бланк, какая-нибудь печать?

– А как же? Имеется. Зачем?

– Понимаешь, ты должен зарегистрировать наш брак с Сашей и дать нам бумажку. Можешь?

– Да хоть две бумажки! – Вдруг К. К. насупился и почесал лысину, что всегда служило признаком появления в его голове каких-то неожиданных соображений. – Слушай, Адам Семенович (К. К. не выговаривал «Сигизмундович» и наедине называл своего главного хирурга Семеновичем, на что тот не обижался), слушай, чего я соображаю: до райцентра отсюда всего четыре километра, и немец его еще не зацепил. А вдруг там и сейчас есть настоящий загс? Время всего час дня, давай мотнемся, вдруг словим кого-нибудь? В момент я велю из кухни десяток банок тушенки накатать да еще спиртику пару литров, и вас не только распишут, но и расцелуют со всей любовью. Боже ты мой, да мы дворец бракосочетаний с таким припасом возьмем, а не то что районный загс! А вон и Сашенькин шофер возле машины топчется, айда!

Снарядились в дорогу. К. К. вместе с припасами сел в кабину к Коле, а Сашенька и Адам залезли в обжитой ими кузов.

– Какие мы с тобой сумасшедшие! – обнимая Адама, то ли проговорила, то ли простонала Сашенька.

– Я всю жизнь мечтал стать таким сумасшедшим!

– И я! Всю жизнь!

Через двадцать минут благородный К. К. Грищук приостановил машину, вышел из кабинки и робко постучался в борт.

– Можно! – крикнул Адам.

К. К. откинул брезентовый полог:

– Ребята, выходи строиться. Загс на месте. Сейчас начнем искать нужного человечка.

Удивительно, но нужный человек тоже был при исполнении своих служебных обязанностей. Им оказалась женщина лет сорока пяти, дородная, яркая, с черной косой, уложенной короной вокруг головы, чернобровая, кареглазая, белолицая. Когда они зашли, женщина уже сидела за большим письменным, в меру обшарпанным столом, и во всей ее позе было сдержанное, официальное внимание, она не поднялась.

– Привет, землячка! – сразу распознав в ней украинку, сказал Грищук. – Как насчет свадьбы?

– У мени мужик такий же, як ты, дурный та лысый, для че мне другий? – неправильно поняла его хозяйка загса.

– На каком фронте? – спросил необидчивый Грищук.

– На Волховском.

– Это под Ленинградом. Тяжелый фронт, я знаю, у меня там братик погиб, младшой.

И тут Сашенька заговорила с ней на чистой украинской мове. Грищук, Адам и Коля аж рты пораскрывали. Никогда прежде никто из них не слышал от Сашеньки ни одного украинского слова, а тут она затарахтела, как из пулемета. Сашенька рассказала, что они встречаются с Адамом всю войну, что работают в одном госпитале и надо бы расписаться – мамка не поймет, если что…

– А як вас кличут?

– Хлахфира я, Хлаша, а кому-то и Глафира Петровна, – добавила она по-русски, с вызовом взглянув на Константина Константиновича Грищука. – Что ж, фактически все у меня закрыто, но дело нешуточное. Эй, Ванек! – кликнула она в смежную комнату.

Ковыряя в носу, оттуда вышел замурзанный мальчишка лет десяти и, что удивительно, натуральный альбинос – волосы белые, брови белые, глаза и то белесые, так, с легкой голубизной.

– Слётай в хату, там в хорошем шкафчике у меня коробочка с печатью. Мигом!

– Сынок? – спросил любопытный Грищук.

– Да ну! – зарделась Глафира Петровна. – Внучонок. Доченька в подоле принесла такое вот чудо!

– А сама она где?

– Где-где? На окопах. У нас все на окопах.

Грищук шепнул Коле, чтоб он тащил дары. Коля приволок тяжеленную прорезиненную сумку с веревочными ручками. Грищук стал вываливать на край стола жирные от солидола металлические банки с тушенкой, поставил бутыль спирта.

– А вот это добро убери! – сурово скомандовала Глафира Петровна. – Это лишнее. Я ничего не возьму, не надейся!

– Как же так? – оторопел Грищук. – Вон у тебя и пацан!

– Пацан пацаном, а взяток я не беру. Тем более не за что – дело святое. Каждый день под смертью ходим.

Мальчишка вернулся с красной коробочкой, в которой была печать. Глафира Петровна тем временем вытащила из ящика письменного стола толстую потрепанную книгу записей актов гражданского состояния, записала там все как следует красивым круглым почерком, с именами, отчествами и фамилиями жениха и невесты, свидетелей с номерами армейских книжек и только после этого, торжественно приосанившись, спросила:

– Невеста, берете ли вы фамилию мужа – Домбровская?

– Да, – едва пролепетала Сашенька.