– Дебил какой-то, – прижимаясь к Георгию, нервно усмехнулась Катя. – Я так испугалась, думала – сейчас кинется на меня, и все…
– Ну уж, так и кинется, – неискренне сказал Георгий, оглядываясь в сторону куреня с тайной мыслью, не крадется ли углежог следом, присматривая одновременно беглым взглядом какую-нибудь дубинку на всякий случай. Холодный липкий страх завладел Георгием еще в ту минуту, когда показалась из землянки черная кудлатая голова углежога, и сейчас ему было стыдно в этом признаться не только Кате, но и самому себе. Давно с ним такого не было – с детства, когда он залез однажды на высокую трансформаторную будку с нарисованными белилами костями и черепом на серых железных дверцах, а потом вдруг увидел в щель между створками, как проскакивают в утробе трансформатора синие искры, и понял, что не сможет слезть назад. Когда лез, не боялся, а тут вдруг явился страх, что его непременно убьет электрическим током, – непобедимый, животный страх. Прыгать было высоко – метра четыре, притом на асфальт, но другого выхода он не видел, – отбил босые пятки, падая, сшиб до крови локоть, но остался жив и в общем целехонек.
Наконец они вышли из леса на открытый берег. В лицо ударило морским ветерком, свежестью, простором, и сразу захотелось перевести разговор на что-то такое же большое, значительное, как море, как сама жизнь, и, стараясь победить в своей душе страх перед углежогом, безотчетно унизить его грубую силу, Георгий сказал:
– Представляешь, он даже не знает, для чего уголь, для чего он живет и работает, ради какой конечной цели!
– А ты знаешь? – вдруг, посмотрев на него с обезоруживающей улыбкой, спросила Катя.
– Я…
Катя сняла сабо, джинсовые с лиловыми розочками, и пошла, разбивая босыми ногами белую кромку прибоя, показывая всем своим видом, что она не настаивает на ответе, она понимает – не так все просто, как кажется.
«А ведь Катя права! Конечно, я отличаюсь от углежога, но так ли велико наше различие?»
Вопрос этот ударил в сознании Георгия неожиданно, как ударяет на краю неба зарница, как дергает ток, когда вдруг стукнешься локтем.
Пологие, накатистые волны с шипением отбегали по зеркально светящемуся песку, на котором лопались радужные, ослепительные пузыри и от плотной, мокрой глади которого веяло йодистой свежестью всего моря, радостью целой жизни, дыханием полного счастья, которое дается человеку только раз, один-единственный. Вдруг взблеснула серебристым боком укаченная тарашка, и тут же ее накрыло пеной новой волны, подсекло отливной тягой и, вертя, утащило в пучину. Точно так же, как унесло взбаламученной водою тарашку, смывало навсегда следы босых Катиных ног.
С неиспытанной прежде горькой нежностью ловил Георгий глазами мельканье шершаво-светлых от морской соли, словно налитых Катиных икр, блеск ее омываемых водою тонких щиколоток, легкое покачивание бедер, движение цветастого халатика по всей спине, раздуваемые моряной тонкие русые волосы, темные у корней, там, где обнажался под ветром беззащитный затылок, всю ее молодую, чистую стать, все ее существо, показавшееся Георгию как никогда родным.
Она шагала метров на десять впереди него легко и свободно, крепко ставя ноги в прибойной кромке, печатая шаг за шагом молодой четкий след, тут же смываемый неотступными волнами.
Вдали за деревьями мелькнула оранжевая палатка. До нее оставалось пройти лишь бывший рыбозавод. Остовы лодок, обкрошившиеся бетонные чаны для засолки рыбы, заросшее выгоревшей травой полотно узкоколейки, поломанная лебедка с кривой ручкой ворота, тяжело просевший в песок полусгнивший баркас, а под его кормою, в прибойном кружеве пены, торчащая, как клык, кованая лапа трехпалого якоря – все это крупнело на глазах, приближалось неотвратимо… Еще одна серебристая рыбка мелькнула в опадающей на берег волне, и Георгий кинулся поймать ее, но ухватил между пальцами лишь поднятый со дна зернистый песок. А Катя тем временем поравнялась с баркасом. Забредая в прибойную полосу, чтобы обойти его с моря, она вдруг потеряла равновесие, нелепо взмахнула руками, отбрасывая от себя сабо, как будто пытаясь ухватиться за воздух, и, подсеченная новой волной, опрокинулась навзничь, ударясь затылком об острие торчащего из закипевшей волны трехпалого якоря…
К полудню следующего дня все формальности были исполнены.
…Выяснилась спасительная для Георгия подробность (мир тесен): Катина соседка по поселку самовольщиков – самый близкий ей там человек – тетушка Патимат оказалась дальней родственницей старого Сулеймана. Он не раз навещал ее, видел Катю и угощал ее Сережу яблоками из детдомовского сада. Старый Сулейман предложил выдать погибшую за гостью его семьи, приехавшую на отдых, и похоронить в ауле.
– Уезжай. Теперь ничего не изменишь, я все сделаю сам, а мальчика возьму к себе. У меня своих шестеро и целый детдом – я его никогда не обижу, не бойся, – скороговоркой уговаривал он Георгия, постукивая по его плечу Катиным паспортом под пыльной яблонькой во дворе райцентровской больницы, где должно было производиться вскрытие трупа.
Георгий ничего не ответил, только покачал головой.
В нагретом августовским солнцем воздухе тяжело пахло формалином.
На трансформаторной будке возле морга чирикал воробей, белели нарисованные на серых дверцах череп и перекрещенные под ним кости.
– Здесь, в районе, все мои кунаки, – убеждал Сулейман, – зачем тебе портить свою жизнь?! Никто про тебя не узнает, ты меня понимаешь?!
Георгий отрицательно покачал головой.
Директор детского дома Сулейман дал в распоряжение Георгия машину – тот самый древний ЗИС, на котором подвозил их недавно (в той, прежней жизни) мальчик-полководец, так похожий на Катиного Сережу.
Георгий сел в кузов, к гробу.
Выехали на шоссе. До города оставалось семьдесят километров.
Кажется, светило солнце.
Кажется, навстречу пронесся «Икарус» Али-Бабы с портретом Лермонтова на лобовом стекле.
Монотонно гудели под гробом колеса. В днище кузова постреливали камешки, точно так же, как постреливали они еще недавно под живой Катей. Сквозь пелену сонной одури, покачиваясь на волнах, словно уточки-крачки, уплывали в море маленькие джинсовые сабо на толстой деревянной подошве – все дальше и дальше уносило их от берега.
Монотонно гудели колеса под днищем кузова. Слипались веки. Казалось – если заснуть, все счастливо поправится и он увидит Катю живой. Ничего, что рядом ее гроб, ничего – это все наваждение, все сон. Надо уснуть – один сон победит другой, и Катя вернется.
Прозрачные перистые облака равнодушно скользили в высоком небе, отлетали назад, к морю, к дням бывшей жизни.
Погибла Катя – случилось все, что было предначертано свыше. И теперь он, Георгий, ехал навстречу новой, наверное, долгой и уже, казалось, совсем не нужной ему жизни.
От автора
Многие литераторы прошли школу газетной, радио– или телевизионной журналистики. Это очень интересная, порой трудная, нудная, а то и ненавистная, но очень важная школа поденки. Журналистика заставляет пишущего знакомиться с такими сторонами жизни и с такими профессиями, с такими головоломками, с которыми любой человек и не смог бы, и не стал бы знакомиться просто так – из праздного любопытства.
В журналистской поденке вырабатываются навыки, абсолютно необходимые и в литературной работе, например умение ставить задачу и исполнять ее в жесткие сроки, а также, что особенно важно, умение разговаривать с людьми, вникать в их жизнь.
Я написал многие десятки статей разного характера. Например, общественно-социальная структура романа «Тайные милости» основана на большом цикле моих статей о водоснабжении областного центра и о тех проблемах, которые были 40–45 лет тому назад. Слушая иногда сегодняшний телевизор, хочешь не хочешь, а слышишь, что по существу ничего не изменилось, хотя вместо советской власти на дворе давно антисоветская. А если, например, в том же коммунальном хозяйстве что и изменилось, то, увы, не в лучшую сторону.