Наконец, он положил. Я сглотнул слюну, слезы лились ручьями. Я не плакал, слезы катились сами по себе.

Почему я позвонил? Не могу сам объяснить. Предполагаю, чтобы предупредить ряд действий, которые, в конце концов, принесут всем вред — и Арне Моланду, и нам, другим. И несмотря на состояние замешательства, в котором я пребывал: я действовал. И на манер, который в лучшем смысле слова следует назвать приличным и вежливым. Конечно, я вмешался в жизнь Арне Моланда, но сближение с ним произошло ненавязчиво. Осторожно я начал дело, в которое свято верил. Арне Моланд не был полностью потерянным, безнадежным. Мой решительный телефонный звонок был первым шагом на пути возвращения Арне Моланда в рамки законности. И еще небольшим напоминанием, что он не один со своими трудностями.

У Мохаммеда Кхана собралось мужское общество. И совершенно открыто. Едва ли уместно выяснять, были ли у Мохаммеда Кхана занавески на окнах или не были. Здесь это не имело значения. Везде горел свет, все было видно, как на ладони. Четверо мужчин восседали за круглым столом. Кто они? Сразу не скажешь. По всем признакам родом они с востока, я подумал — из Пакистана. Черные блестящие волосы и жесткие бороды. Они разговаривали с увлечением, эмоционально, жестикулируя руками и пальцами. Но о чем? Судить трудно.

Я не знал этих людей — «новых соотечественников», как называли их некоторые в Норвегии. Не совсем прилично. Я заметил, что сам, как только подумал, о чем они говорят, сразу перешел на укоренившиеся у нас представления. Автоматически мелькнуло, что сидят и обсуждают женитьбу шестнадцатилетнего ребенка. Когда отец решил сообщить сыну, что семья выбрала для него подходящую невесту? Было ли правильно с их стороны сообщить ему, что ее внешность сравнима больше всего с внешностью бульдога и что ее нрав — предмет обсуждения всех, для кого пакистанский был родным языком? Или лучше обратить внимание сына на многочисленные банковские счета ее семьи в Швейцарии? Что молодой человек сказал в ответ? Какова его реакция? Послушно согласился с отцом? Так было и у нас раньше, советы отца — закон, которому ты обязан подчиняться. Но в современной Норвегии эти правила давно потеряли свою силу и актуальность.

Но, с другой стороны, почему обязательно эта тема? Почему я решил, что мужчины сидят и обсуждают женитьбу в духе старой средневековой традиции? А разве невозможно предположить, судя по возбужденным лицам гостей, что обсуждаются результаты футбольных матчей и непонятное предпочтение Мохаммеда Клана футболистам команды «Бранне» из Бергена, а не команде «Розенборг» из Тронхейма? А такой вариант: четверка планировала покушение на жизнь Салмана Рушди, а не обсуждала возможности совместной поездки на автомобиле на север Норвегии, например, в Стокмаркнес? С женами и со всем семейством? И все же… Они были чужие. Для норвежца кажется уже таинственным и конспиративным, если он видит трех или четырех смуглых мужчин, обсуждающих нечто непонятное на непонятном языке эмоционально и быстро, с жестами и мистическими взглядами угольно-черных глаз.

Но важнее выяснить, чем занимался Мохаммед Кхан? Вот так каждый день? Злюсь, ругаю себя, что не знаю ничего о пакистанцах и их обычаях, потому что теперь я просто бессилен пояснить увиденное. Четверо мужчин за столом. «Ну и что, прекрасно», — скажут некоторые. Хотя на самом деле ничего прекрасного нет. Четверо норвежцев за столом — понятно. К Петтеру приходят в гости парни. Они говорят о девочках, спорте и дешевом спиртном. Ребята-холостяки собираются каждую неделю по четвергам. Но Мохаммед Кхан был пакистанец, и я даже не могу отгадать, женат ли он. Выдумка или правда, что пакистанские женщины ведут себя всегда незаметно? Где жена и дети? Сидели на кухне? Притихшие, как мышки? «Мохаммед Кхан» — написано на табличке у звонка в дверь. Означает ли это, что человек, безусловно, несомненно жил один, как я, — без женщины? Обычно или необычно для пакистанцев писать имена обоих супругов на входной двери? Признаюсь в своем полном невежестве. Не могу знать. Кухня Мохаммеда Кхана оставалась почти недоступной моему взору, зато комната просматривалась во всех ракурсах. Но я увидел, что на кухне зажгли свет. Все жены всех четверых мужчин сгрудились сейчас на кухне? Тогда они сидели без малейшего движения, иначе бы я заметил. Мысль была неприятна мне. Четыре гордые пакистанки с длинными иссиня-черными прядями волос сидели и сидели, тесно прижавшись друг к дружке! Как манекены в витрине! А все потому, что их прародитель пророк Мухаммед предписал им вести себя так. Кстати, а почему все мусульмане мужского пола называются Мухамедами? Ну, глупость какая! Конечно не все, однако, большинство. Встречаются еще мусульмане по имени Али, насколько я помню. Мухамед и Али, Али и Мухамед. Мухамед говорит Али:

— Али, привет тебе от Али.

Али:

— Какого Али ты имеешь в виду, Мухамед?

— Ну, Али. Брата Мухамеда. Одного из сыновей старого Али.

И так далее.

Вопрос для меня в общем-то неважный. Я только сейчас задумался над ним, когда рассматривал четверых пакистанцев.

Мужчины в квартире Мохаммеда — Али, Мухамед и Мухамед, в возрасте тридцати, возможно сорока лет. Насколько мне помнится, я слышал где-то, что нормальный пакистанец должен быть женат; под «нормальным» я понимаю без дефектов. Правильно или ошибаюсь? Или это дошедшие до меня выдумки моих более или менее расистски настроенных соотечественников? А как обстоит дело с гомосексуальными пакистанцами? Они тоже женятся?

Я открыл телефонную книгу на «Мохаммед Кхан». Адрес правильный — Гревлингстиен 17«б». Профессия не указана.

Позвонить?

«Нет», — ответил я сам себе. Конечно, мне очень и очень хотелось спросить этого Мохаммеда Кхана, как он и его друзья — Али, Мухамед и Мухамед воспринимают нас, норвежцев, но… я не осмелился. Боялся, что так или иначе поставлю его в неловкое положение. Боялся, что он будет поддакивать мне, не скажет прямо, что он думает, а если случайно и скажет, так только из вежливости и только то, что не оскорбит меня. Настоящая информация получится в том случае, если Мохаммед Кхан захочет честно и правдиво, без оговорок рассказать мне о чувствах, которые он испытал, увидев впервые толстого, расхлябанного и полупьяного норвежца, одетого только в шорты и ничего более. Рассказать, что он думал, когда его пригласили на обед — лютефиск[21] с беконом? Понимает ли он книги Яна Черстада[22]? Заметил ли он фотографию норвежской женщины, премьер-министра, одетой в плотно сидящую на ней прорезиненную одежду, когда она стояла на водных лыжах? Смеялись ли они над нами? Или покачивали только меланхолично головой и меняли тему разговора, если кто обронял случайно замечание по поводу этой странной страны на севере? Как они воспринимают празднование рождества в Норвегии? Каково мусульманину Мохаммеду Кхану — легко или тяжело — примириться с фактом, что каждая, без исключения, лестничная площадка в блочных домах города-спутника день изо дня пахнет жареной свининой, а норвежцы тем временем в ожидании ее воздают хвалу своему Господу крепкими напитками? Одно хуже другого. Я попытался поставить себя на их место, так сказать, поменяться ролями. Я, Эллинг, в Пакистане. Будто немой, рассматриваю пакистанское рождество, мысленно сравнивая с норвежским. Сижу испуганный в крошечной квартире на окраине Карачи. Город пропитан запахом жареных по самым лучшим рецептам крыс. На базаре только и разговоров о том, как нужно готовить, чтобы хвост получился хрустящим. Обсуждения и советы по телевизору. А если мне приходилось близко пройти на улице мимо взрослого мужчины, прямо в лицо ударял запах и дымок опиума или гашиша. Подозрительные типы выпускают целую очередь пуль в соседние блоки, а потом кончают жизнь самоубийством, прыгая с балкона.

Чудно.

Я удивляюсь.

Значит, если принять во внимание эту схему, Мохаммед Кхан и его друзья должны были вести себя точно так же.