Дивавин остановил меня:

— Все это интересно и нужно, но… потом! А сейчас дай несколько зарисовок осажденного Севастополя.

Я сел писать, и вдруг телефонный звонок Дивавина:

— Ты читал «Красную звезду»?

— Нет.

— В «Красной звезде» очерк Евгения Петрова о «Ташкенте», Ерошенко и Севастополе… Понял? Немедленно давай очерк о Ерошенко и «Ташкенте» — ночь сиди, а чтобы завтра очерк лежал у меня на столе!

— Но я ж предлагал вам! Тогда не надо было, а после «Красной звезды» давай!..

— Разговорчики потом, а сейчас садись и делай! Ты понял, что очерк завтра должен быть у меня на столе?

Я выполнил приказ, и в назначенное время на столе капитана I ранга лежали двенадцать страниц — очерк о Ерошенко и лидере «Ташкент». Напечатан же он был в изрезанном до неузнаваемости виде Я к Дивавину.

— Понимаешь, — сказал он, — очерк твой очень понравился и был набран и заверстан в том виде, как ты дал, но армейский комиссар уже в полосе поправил его.

Я знал страсть начальника Политуправления Военно-Морского Флота Ивана Васильевича Рогова править в полосах газеты статьи и очерки, поэтому и спросил Дивавина:

— Может быть, мой очерк не понравился Рогову?

Он качнул головой:

— Очерк понравился, но армейский комиссар был очень расстроен…

— Чем? — спросил я.

— А ты что, не знаешь, что «Ташкент» погиб?

— Когда?

— Второго июля.

— Где же?

— В Новороссийске… У Элеваторной пристани… Звездный налет самолетов… В двенадцать часов дня…

— А Ерошенко? — спросил я, меняясь в лице.

— Жив! Он по тревоге выбежал на мостик, как был без кителя, воздушной волной его сбросило в воду, а затем завихренной в результате разрыва бомбы водой вынесло к наклонившейся дымовой трубе, а на ней, если ты помнишь, скоб трап, Ерошенко ухватился за него и вылез.

— Много жертв?

— Много.

Я был потрясен.

Живо представил себе картину гибели красавца корабля, гибель людей, ведь многих из них я знал.

Дивавин не имел подробной информации, поэтому не смог сказать, живы ли комиссар корабля Григорий Андреевич Коновалов, старшин помощник командира Иван Иванович Орловский, в каюте которого я жил… Впоследствии я написал рассказ о «Ташкенте» и его командире. По обстоятельствам того времени и корабль и герои действовали в моем рассказе под вымышленными именами.

С того времени прошло уже тридцать лет, но имя «Ташкента», его боевая слава, имя командира корабля контр-адмирала Василия Николаевича Ерошенко и до сих пор живы на Черном море и рассказы о нем передаются из уст в уста Решил и я сделать посильный вклад в копилку истории лидера «Ташкент» и рассказать лишь о немногих подвигах людей и корабля, чему был счастливым свидетелем.

С «яркими корреспонденциями» о Севастополе, как того хотел капитан I ранга Дивавин, мне не удалось выступить на страницах «Красного флота»: через три дня город был оставлен нашими войсками — операция «лов осетра» была выиграна 11-й фашистской армией.

Гитлер возвысил генерал-полковника Эриха фон Манштейна в последний, предельный воинский чип генерал-фельдмаршала, а для солдат 11-й армии учредил железный знак «Крымский щит» с выштампованной на нем картой Крымского полуострова. Знак был изготовлен на суконной под кладке, должен пришиваться на рукав.

Счастье — зыбкое богатство человеческой души и редкое, как самородное золото, — улыбалось фон Манштейну почти все время, начиная с Судет и Польши. Об этих походах он часто вспоминал в те дни, когда его армейский корпус вторгся во Францию и в фантастически короткий срок рассек эту прекрасную страну от Арденн до Ле-Мана; и в те дни, когда нежился в роскоши в небольшом французском курортном городке Туке. Из Франции он попал в Пруссию, в золотую пору весны, где и принял танковый корпус — о чем давно мечтал.

К счастливым дням новоиспеченный маршал относил и дни, проведенные в поместье Ленкен, где разводились чистокровные лошади.

Когда их выводили на променад, у генерала учащенно билось сердце. Но что делалось с ним, когда появлялась хозяйка имения мадам фон Шпербер!.. Об этом знает лишь он сам да господь бог, хотя его много раз провоцировал на откровенный разговор, мужской разговор, пройдоха Шпехт — его адъютант, смелый малый и ловкий донжуан. Что ж, хозяйка поместья была действительно прекрасна, — даже будучи на сносях, она чертовски грациозно держалась на лошади! Мадам фон Шпербер в отсутствие мужа — он был призван на действительную службу — принесла наследника.

Генерал согласился стать крестным отцом — по приметам это сулило ему большие военные удачи. Приметы оправдались: он с ошеломительной быстротой прошел от Тильзита до Даугавпилса и его танкисты без угрызения совести, несмотря на слабость генерала к хорошеньким женщинам, кровным лошадям и младенцам купельного возраста, давили гусеницами своих машин русских женщин, поджигали конюшни с колхозными лошадьми и бросали в колодцы советских детей.

Счастье улыбнулось ему и в сентябре 1941 года, когда он стал командующим армией. Не подвела его фортуна и при прорыве Перекопского перешейка и при захвате Крыма. Да и теперь вот, хоть и не сразу, а лишь через двести пятьдесят дней, он наконец взял крепость Севастополь.

Все великолепно. Он маршал! Все его любят и преклоняются перед ним. Начальник разведки армии майор генерального штаба Эйсмап, как только была получена поздравительная телеграмма от Гитлера, в ночь выехал в Симферополь, там поднял с постели татарина-ювелира, сунул ему серебряные часы и приказал немедленно сделать из серебра этих часов маршальские жезлы на погоны новому генерал-фельдмаршалу.

Утром, когда освеженный спокойным и счастливым сном пятидесятишестилетний генерал фельдмаршал вышел к завтраку, перед его прибором лежали погонные маршальские жезлы — эмблемы нового звания. Один бог знает, какое удовольствие испытал Эрих фон Манштейн при виде этих крохотных символов неограниченной воинской власти.

Но истинное счастье он почувствовал, когда в парке Ливадинского дворца собрались приглашенные им на торжества по случаю взятия Севастополя все офицеры от командующих корпусами до командиров батальонов, а также офицеры и унтер-офицеры, награжденные Рыцарским или Золотым крестом!

О пребывании в этом райском уголке он не раз будет вспоминать на пути своей переменчивой судьбы — и при счастливых взлетах, и при трагических падениях!

Здесь, в удельном имении бывшего русского императора, его встречали не хуже (если не лучше), чем русского царя, — сотни пар глаз только в его сторону и только в том направлении, куда он двигался. Так могли встречать только Наполеона!

Церемониал встречи был пышным: вечернюю зорю сменила молитва, а раздавшуюся после нее дробь барабана сменила песня о добром товарище. Ее пели дружно эти люди, увешанные наградами, меченные ранами, осмоленные южным солнцем и ветрами, готовые расплакаться от слезливого, пошлого романсика или молитвы, но спокойно и с улыбками на лицах фотографирующие, как их «добрые товарищи» — палачи вешают советских патриотов, или выбрасывают на мороз голых детишек, либо насилуют женщин в занятых и придавленных их тяжелым солдатским сапогом краях.

Он, конечно, говорил речь, он ронял слезу по тем, кто не дождался сего торжественного момента, кого пришлось зарыть в крымской земле; он благодарил всех «славных товарищей, всех солдат 11-й армии и 8-го авиационного корпуса фон Рихтгофена» — этого воздушного разбойника, который во время третьего, последнего штурма Севастополя, располагая тысячью с лишком самолетов против ста шестнадцати наших, поощрял своих летчиков гоняться даже за отдельным человеком!

Он еще говорил о том, что, «верная немецким солдатским традициям, 11 я армия сражалась благородно и по-рыцарски».