В семь часов с четвертью (семь пальцев с кусочком) приходит поезд (он свистнул, как паровоз, и постучал сабо). Приезжает его жена (показал на свое обручальное кольцо и на тетю Дашу) и дочка (вынул из кармана бумажник и вытащил карточку девочки с локонами). Из Ниццы… И потом сердито показал всем, даже Хризантеме, часы – теперь тридцать пять минут восьмого. И опять хлопнул по столу концами пальцев.

Все сочувственно развели руками. Дело ясное. Но время такая штука – раз опоздал, тут и сам городской нотариус ничем не поможет.

Фермер хотел было, чтобы утешить гостя, снова завести граммофон, но дядя Вася не позволил.

Он подвинул англичанину стакан чая, показал на потемневшее над горой небо, на стоявшую под сосной двуколку, назвал его гостиницу «Континенталь» и дружески прикоснулся к его плечу.

В переводе на английский язык это значило: пейте чай, теперь поздно, я вас довезу до вашей гостиницы, не стоит волноваться.

Англичанин возмущенно показал на свои робинзоновские штаны и сабо: «Континенталь»! Как он в таком виде явится в «Кон-ти-нен-таль»?!

Что с ним делать? Не выписывать же из Ниццы портного на аэроплане?

Потом подумал, вытащил клочок бумаги и стило[45] и – надо сказать правду – не совсем прямым почерком, словно писал во время качки, вывел несколько строк. На обратной стороне надписал имя жены. Качнулся и, к ужасу мальчиков, сунул незавинченное стило в карман…

Показал на мальчика в голубых штанишках, на письмо, на дядю Васю и двуколку, помахал рукой в направлении курорта и снова качнулся. Последний жест, впрочем, играл роль непроизвольного восклицательного знака.

Дядя Вася перевел на русский безошибочно: все вместе поедут на муле, Игорь передаст в отеле леди письмо потерпевшего крушение мореплавателя – а там видно будет. Ладно! Все в порядке!

Мишка надулся. Почему его не берут? Лодку ведь в волнах вдвоем заметили?.. Такой случай – и сиди дома. Но отец строго ему сказал:

– Цыц! Это тебе не пикник. С человеком несчастье, нельзя же всем табором за ним увязываться. Пойдем, лучше помоги мне мула запрягать…

Через минуту лоснящегося мула подвели к двуколке, и он, кокетливо подбирая ноги, влез задом в оглобли.

Англичанин потряс всем руки, с отвращением подтянул свои временные дурацкие штаны и полез на колесницу. Дядя Вася, стоя возле передней скамейки, расправил вожжи. Игорь, сияя в душе, как намасленный блин, натянул на самые брови берет и состроил серьезную рожицу, чтобы приятель не очень ему завидовал.

Тронулись. Впереди, задрав хвост серпом и оглядываясь, побежала взволнованная Хризантема.

Тоненькая бледная дама с большими серыми глазами только что отужинала одна с дочкой, без всякого аппетита. К пломбиру даже и не притронулась. Покусывая кончик платка, она нервно подошла к окну своего номера и захлопнула раму: внизу на веранде шумели. Ее девочка, как маленькое зеркало отражавшая все настроения матери, нахмурив золотистые бровки, укладывала своего плюшевого бульдога в картонку из-под шляпы спать… «Спи, спи… Нельзя шуметь. Папа нас не встретил; и у нас с мамой мигрень. Пожалуйста, не ворчи!..»

В дверь постучались. Горничная объяснила, что из соседнего залива пришел какой-то русский мальчик и принес письмо. Можно войти?

– Письмо? Ко мне?

– Да, сударыня.

– Пусть войдет.

Игорь вошел и прежде всего стал искать глазами девочку. Из-за кресла англичанки на него смотрело удивленное и строгое личико с локонами, похожими на светящиеся на солнце сосновые стружки.

Он просиял: она самая. Но на его улыбку девочка не ответила и равнодушно поджала губы, точно в комнату вошел самый обыкновенный трубочист, а не мальчик.

И не надо. Стоило из-за такой волноваться…

Англичанка холодно протянула руку и спросила по-французски:

– Где же письмо? И кто вы такой?

Игорь, спотыкаясь, но не без достоинства, объяснил, кто он такой, поклонился и передал записку.

Дама посмотрела на адрес: конверта нет, бумага смята и посредине – большое жирное пятно. Она ведь не знала, что после пельменей (какие же на фермах салфетки) всегда остаются на пальцах жирные следы.

Пока она читала то опускающиеся, то подымающиеся, словно горы в Луна-парке, строчки и покрывалась сначала розовыми, потом малиновыми пятнами, мальчик чинно стоял перед креслом, ждал и думал о своем.

Английские мужчины приятнее. Вот ее муж – пил, ел, улыбался, притаптывал под граммофон сабо. По дороге на двуколке побоксировал даже немножко с мальчиком… А эта с дочкой – как замороженные… русалки какие-то… И не надо…

Англичанка скомкала бумажку и подняла глаза. Если бы она прочла, что муж ее верхом на акуле объехал все Средиземное побережье, она бы не меньше была возмущена и удивлена. В короткой записке никакого объяснения не было. Только просьба… Но какая просьба! Она два раза раскрывала было губы, чтобы спросить мальчика, что же такое, наконец, случилось. Но косые строчки записки не позволяли ей ни о чем расспрашивать постороннего мальчика… И кроме того… ей не интересно.

Встала. Королевским жестом откинула крышку большого чемодана из крокодиловой кожи, достала оттуда великолепно отглаженную пару кремовых фланелевых брюк, новые белоснежные туфли и шелковые носки.

– Вот!

Игорь сдержанно поклонился – если они недотроги, так и он тоже не пудель, вилять хвостом не намерен – и повернулся к дверям. Но англичанка его резко остановила:

– Подождите!

Чего доброго, этот мальчик так бы и прошел через весь отель и веранду с брюками в одной руке и туфлями в другой… Она нервно положила вещи в плоскую картонку, перевязала и отдала.

И в последнюю минуту, должно быть, прочла в милых глазах мальчика, что ведь он-то тут вообще ни при чем, что если вы, мол, такие, то и я такой… Она быстро прикоснулась тонкой ладонью к его светлым волосам. «Благодарю вас, очень благодарю». Ее девочка – маленькое зеркало – тоже ему издали улыбнулась… Он густо покраснел, щелкнул каблуками и исчез за дверью.

Бегом-бегом-бегом! Промелькнул цветущий олеандр у посудной лавки и темный переулок, ведущий к морю. Старая сухая пальма зашелестела бумажным шипящим шорохом. Издали, из-под эвкалипта, донеслось знакомое фырканье мула.

Англичанин расцвел, подбросил мальчика до самых ветвей, подбросил картонку… Присел на колоду – раз-два, брезентовые штаны полетели в двуколку, следом за ними хлопнулись сабо. Через минуту перед ними под светлым фонарем у мостика стоял безукоризненный джентльмен и горячо жал руку дяди Васи и его племянника. Приподнял морскую фуражку и, изуверски фальшиво высвистывая «Дубинушку», скрылся в переулке.

Двуколка тронулась.

– Ну, что ж, как тебя встретили? Что ж ты не рассказываешь, чижик?

– Никак не встретили, – тихо ответил Игорь.

– Грымзы, что ли?

– Совсем не грымзы, – обиженно заступился племянник. – Они – женщины, им, может быть, неловко было со мной по такому случаю в разговоры пускаться…

Он замолчал, пристроился на дне двуколки у ног дяди Васи и закрыл глаза. Ветер дышит над головой, лапы смоковниц по дядиной фуражке царапают. Море ворчит. А в сонной голове нежный голос англичанки прозвучал тихо-тихо:

– Вы, голубчик, меня извините. Я была очень взволнована. Но я вашего подвига никогда, никогда не забуду.

И тоненький голос девочки в локонах повторил:

– Никогда, никогда не забудем…

На следующий день усатый почтальон в соломенной шляпе соскочил с велосипеда и прогудел у виноградника русской фермы в рожок: тра-ра, тра-ра… Почта!

Передал прибежавшим мальчикам пакет и газеты, вытер лоб платком и покатил дальше.

На пакете было написано по-французски: «Русским мальчикам».

Ни имени, ни адреса. Других русских мальчиков не было, значит, они имели полное право вскрыть.

В деревянном ящике блестел свежим лаком новенький крокет[46].