Сперва он сопротивлялся и отказывался, но постепенно и сам поверил, что красный зонт, который ветшал день ото дня, действительно божественною происхождения. Разве появление зонта над девочкой не было откликом на его молитву и разве не отсюда началось его благополучие? Ведь этот зонт — источник достатка, о котором Янош тогда столь пылко молился.

«Господи Иисусе, — взывал он в то печальное утро, — сотвори со мной чудо, чтобы мог я вырастить ребенка».

И вот чудо свершилось. Из самого обыкновенного старого зонта повалили деньги, благополучие, богатство, словно зонт был сказочным барашком, которому стоит лишь отряхнуться, как из шерсти его сыплются золотые монеты.

Слух о зонте достиг и весьма высоких кругов. Сам его преосвященство епископ из Бестерце проникся любопытством, призвал к себе священника вместе с зонтом и, выслушав историю появления оного, благоговейно перекрестился и возвестил:

— Deus est omnipotens.[15]

А это означало, что и он поверил в зонт.

Спустя несколько недель епископ пошел еще дальше. Он повелел отцу Яношу впредь хранить сию реликвию не дома, а в ризнице, среди прочей церковной утвари.

На это отец Янош немедленно возразил, что означенный зонт принадлежит, собственно говоря, несовершеннолетней его сестрице Веронке Бейи и он не имеет права посягнуть на чужую собственность и передать ее церкви. Однако он не сомневается, что, как только девочка достигнет совершеннолетия, она не замедлит преподнести зонт храму божьему.

Надо сказать, что зонт принес благополучие не одному лишь глоговскому попу, который скоро обзавелся рабочим скотом, развел большое хозяйство, а два-три года спустя выстроил себе прехорошенький каменный домик и стал держать на конюшне упряжку; этот зонт поставил на ноги всю деревню. Каждое лето из окрестных курортов в Глогову стаями слетались разодетые дамы, — иной раз даже графини (чаще престарелые) — и, стоя под зонтом, читали молитвы; для них глоговяне выстроили гостиницу прямо напротив священникова дома и назвали ее «Чудесный зонт». Одним словом, Глогова расцветала на глазах; дошло до того, что местные жители стали конфузиться перед многочисленными гостями своей перекладины с колоколом и возвели над церковью нарядную колокольню с покрытым жестью куполом, выписав для нее из Бестерце два новых колокола. Янош Шранко в память о чудесном возвращении своем из царства теней заказал ваятелям роскошное изображение святой троицы и велел установить его перед церковью. Гувернантка — ибо отец Янош со временем приставил к Веронке гувернантку в шляпе — засадила двор священника георгинами и фуксиями — цветами, которых глоговяне до тех пор в глаза не видывали. Все вокруг расцветало и хорошело — кроме старой Адамец, которая с тех пор стала еще безобразнее, а глоговяне так загордились, что в воскресенье под вечер, когда людям только и дела, что сидеть на завалинке да чесать языки, стали всерьез поговаривать о том, что, мол, не плохо бы в Глогове основать лавру, вроде той, какая в Шелмецбане имеется, — пусть стекаются к ним толпой богомольцы, пусть приносят деньги и оживление.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГРЕГОРИЧИ

Много лет назад — собственно говоря, еще до начала нашей истории — в свободном королевском городе Бестерцебане жил некий Пал Грегорич, человек, которого все называли не иначе, как бестактным, хотя вся его жизнь была направлена на то, чтобы всячески угождать другим. Пал Грегорич постоянно искал Популярности, сей милой и кокетливой девицы, но, как правило, повсюду встречался лишь с Критикой — ведьмой со злобной физиономией и пронзительными свирепыми глазами.

Пал Грегорич родился после смерти своего отца, да к тому же через девять месяцев со дня его погребения, уже одним этим поступком совершив непростительную бестактность по отношению к собственной матери, которая вообще-то была вполне благочестивой особой. Родись Пал Грегорич на несколько недель раньше, он заткнул бы глотки многим завзятым сплетникам. Но это в конце концов была не его вина. А вот то, что он вообще появился на свет, было для прочих здравствующих Грегоричей куда большей бедой — ведь добрая толика наследства уплыла из их рук!

Ребенок был хил, и прочие Грегоричи — то бишь взрослые братья нашего героя — только и ждали его смерти; но Пал Грегорич взял да и выжил (ну как же не бестактный!), вырос, достиг совершеннолетия и вступил во владение имуществом, большая часть которого досталась ему от скончавшейся к тому времени матери, так что на ее состояние не могли претендовать дети от первого брака отца — а оно-то было действительно велико: впрочем, долю, доставшуюся ему от отца, тоже нельзя было назвать маленькой — старик Грегорич славно поднажился, торгуя вином. В те времена, да еще в тех краях, легко было разбогатеть на этом деле — вино тогда еще было, а евреев тогда еще не было. В наши дни много утеряно из рецептов тогдашних виноделов, зато воды в Гараме вдоволь по-прежнему.

Природа наградила Пала Грегорича веснушчатой физиономией и рыжими волосами, а людская молва гласит, что это — признаки человека недоброго. Однако Пал Грегорич решился доказать, что человек он все-таки хороший. Ведь в конце концов пословицы — лишь старые горшки, в которых варили варево многие поколения. Один вот такой горшок и разобьет Пал Грегорич. Он станет людям необходимым, как ломоть свежего хлеба. Он сделается покладистым, как сливочное масло, которое одинаково хорошо намазывается и на белый и на черный хлеб. В душе он твердо решил быть полезным и добрым и жизнь посвятить тому, чтобы заслужить любовь ближних.

Он и в самом деле чуть не на каждом шагу совершал благие дела, однако словно какой-то злой джинн бежал впереди него и по-своему настраивал ближних — они его поступки расценивали иначе.

Лишь только он вернулся из Пешта, где грыз гранит юриспруденции, едва показался на рынке и переступил порог табачной лавки, желая купить душистые гаванские сигары, как в тот же миг пришли в движение все языки в Бестерце:

— А паренек-то курит сигары за тридцать пять крейцеров! Ого-го! Экий транжира! Хорош гусь, нечего сказать! Вот увидите, он в богадельне помрет! Если б его бедный отец встал из могилы да посмотрел, как он курит сигару за тридцать пять крейцеров! Господи боже! Старик к табаку сушеную картофельную ботву подмешивал, чтоб было побольше, да кофейной гущей опрыскивал, чтоб горело подольше!

Когда до слуха Пала Грегорича дошло, какую скандальную сенсацию вызвали в городе его дорогие сигары, он в тот же час перешел на коротенькие двухкрейцеровые сигареты. Но людям и это пришлось не по вкусу:

— Этот Пал Грегорич просто-напросто скряга. Этот сукин сын, глядишь, похлеще своего папаши будет. Тьфу, до чего омерзительна скаредность!

Узнав, что его считают скрягой, Пал Грегорич страшно сконфузился и при первом удобном случае, на благотворительном бале, — это был бал пожарной команды, на котором дамой-патронессой выступала сама губернаторша, а на пригласительных билетах стояло: «Принимается плата сверх означенной», — заплатил за входной двухфоринтовый билет целых двадцать, заранее ликуя: «Пал Грегорич докажет вам, что он не скряга!» Устроители бала, однако ж, моментально сгрудились в кучу и вынесли приговор:

— Пал Грегорич хвастливый и бестактный человек.

И у них действительно была причина для недовольства.

Ведь какова дерзость — позволить себе обойти самого губернатора, барона Радванского!

Радванский уплатил за билет десять форинтов, а Грегорич швырнул двадцать. Это же настоящее оскорбление! И кто? Сын виноторговца! Господи боже мой, вот это век! Блоха смеет чихать громче льва. Ну и век! Удивительный век!

За что бы ни взялся бедняга. Пал Грегорич, все оборачивалось против него. Когда ему случалось повздорить с кем-либо и он не желал уступать противнику, про него говорила: «Буян»; если же уступал, называли трусом.