Она произнесла для него калмыцкую фразу, и я был довольно нескромен ― попросил ее перевести. Эта фраза была воспроизведена текстуально:

― Дорогой друг моего сердца! Я никогда столько не развлекалась!

Я полностью разделял мнение княгини и очень хотел бы тоже кому-нибудь однажды сказать: «Дорогая подруга моего сердца! Я никогда столько не развлекался!».

Успокоились. После подобного предприятия часа отдыха не было слишком много. В это время случилось событие, которое я не воспринимал, пока не потрудился внушить себе, что оно ― реальность. В сопровождении месье Струве ко мне приблизился князь с альбомом в руке. Он просил меня оставить в этом альбоме несколько стихотворных строк, посвященных княгине, которые свидетельствовали бы взору грядущих веков мое посещение Тюменевки. Это название поместья князя Тюменя.

Альбом в Калмыкии! Ясно вам это? Альбом от de Giroux ― от Жиру! Белый и девственный, как рояль de Pleyel ― от Плейеля, и доставленный вместе с ним! Несомненно, потому что сказали князю, что так же, как нет салона без рояля, нет рояля без альбома! О, цивилизация! Куда ты только не проникаешь!

Нужно было действовать. Я попросил перо в надежде, что, если его не найдется у князя Тюменя, то, прежде чем велят доставить его de Marion ― от Мариона, я буду уже далеко. Нет: нашли перо и чернильницу. Теперь мне нужно было найти мадригал. Вот шедевр, что я оставил на первой странице калмыцкого альбома в память о своем приезде:

Месье Струве перевел это шестистишие по-русски князю, а тот по-калмыцки ― княгине. Казалось, что против обыкновения, мои стихи много выиграли в переводе, ибо княгиня обрушила на меня комплименты, из которых я не понял ни слова, но которые завершились тем, что она протянула руку и позволила ее поцеловать. Я думал, что справился с задачей; я ошибся. Княжна Грушка тут же повисла на руках мужа своей сестры и совсем тихо сказала ему несколько слов. Я не знаю калмыцкого, однако понял: попросила стихи и в свою честь. Княгиня Тюмень заявила, что, во всяком случае, я напишу их вовсе не в ее альбом, и схватила его своими очаровательными коготками, как ястреб-перепелятник жаворонка. Княжна Грушка позволила сестре унести альбом и пошла за тетрадью, с которой вернулась ко мне. Я принялся за дело; но, ей-богу, она получила на одну строку меньше, чем ее сестра. Княгиня Тюмень обладала правами первородства.

Натиск прекратился, я попросил позволения удалиться. Опасался, что каждая фрейлина пожелает получить четверостишье в свою честь, а мои силы были на пределе. Князь сам проводил меня в свою спальню. Он и княгиня спали в кибитке.

Я огляделся, увидел на туалетном столике великолепный серебряный несессер с четырьмя большими флаконами, выставленный напоказ. В алькове важничала просторная кровать, покрытая пуховой периной. Китайские вазы и тазы, расставленные по углам спальни, украшали ее золотом и глазурью. Я был полностью успокоен. Поблагодарил князя, потер свой нос о его нос, чтобы на ночь, как было на день, пожелать ему всяческого благополучия, и расстался с ним. В одиночестве я поспешил размечтаться. После насыщенного событиями и пыльного дня, после проведенного нами динамичного пламенного вечера, самым срочным для меня было ― вылить на тело как можно больше воды. Я привел себя в состояние, чтобы совершить полное погружение. Но ни в вазах, ни в тазах не нашел ни капли воды. Весь китайский фарфор служил украшением и другого предназначения не имел.

До князя доходили разговоры, что в спальнях держат вазы и тазы, как в салонах рояли, а на роялях альбомы, но так же, как для его рояля и альбома, требовался случай, чтобы разобраться с собственными вазами и тазами; такого случая ему еще не выпадало.

Я открыл флаконы несессера, надеялся найти в них кельнскую воду. За неимением воды из реки или фонтана это все-таки была бы вода.

В одном обнаружилась вишневая водка, в другом ― анисовая, в третьем ― тминная, в четвертом ― можжевеловая водка. При виде этих шикарных флаконов князь, естественно, полагал, что они предназначались под настойки.

Я вернулся к кровати ― моему последнему ресурсу, снял перину, так как никогда не любил принимать страдания из-за нее. Перина покрывала ложе из пера без простыней и одеяла, носящее заметный след, гласящий о том, что оно не сохранило невинности рояля и альбома.

Я вновь оделся, бросился на кожаный канапе и заснул, сожалея, что такой сверхбогач, этот добрый, дражайший, милейший князь был таким обделенным в самом необходимом.

В семь часов утра все были на ногах. Князь предупредил, что программа дня начнется в восемь часов. И правда, без четверти восемь нас пригласили к окнам дворца. Едва мы там оказались, как услыхали что-то такое, что надвигалось с востока подобно буре, почувствовали, как земля стала дрожать под ногами. В то же время облако пыли, поднимаясь к небу, закрыло солнце.

На свой счет признаюсь, что я пребывал в глубоком неведении относительного того, что дальше произойдет. Верил, что князь Тюмень всемогущий, но не настолько, чтобы смог скомандовать для нас землетрясение.

Вдруг среди облака пыли я разглядел массовое движение. Различил силуэты четвероногих; узнал табунных лошадей. Так далеко, насколько хватало взгляда, степь была покрыта конями в необузданном беге к Волге. Издали доносились крики и хлопанье бича. Первые кони, достигнув Волги, колебались только мгновенье; теснимые сзади, они решительно бросались в воду. Низверглись все. Наперерез Волге, шириной в пол-лье в этом месте, со ржанием ринулись десять тысяч коней, чтобы перебраться с одного берега на другой. Первые были готовы выбраться на правый берег, когда последние были еще на левом берегу. Люди, которые гнали, ― приблизительно 50 человек ― прыгнули в воду за ними, но в Волге разом соскользнули со своих верховых лошадей, так как те не смогли бы сделать пол-лье, отягченные весом всадников, и схватились кто за гриву, кто за хвост.

Я никогда не смотрел спектакля более великолепного по дикости и более захватывающего ужасом, чем этот: десять тысяч лошадей одним табуном переплывающих реку, что надеялась преградить им путь. Затерянные среди них пловцы продолжали издавать крики. Наконец, четвероногие и люди достигли правого берега и пропали в своеобразном лесу, передовые деревья которого, рассыпанные как пехотинцы, выходили к реке.

Мы оставались в оцепенении. Не думаю, что южные пампасы и северные прерии Америки когда-нибудь показали путешественнику более волнующую картину. Князь извинился перед нами за то, что смогли собрать только десять тысяч лошадей. Его предупредили только два дня назад; если бы дали на два дня больше, то он собрал бы 30-тысячный табун. Затем он пригласил нас к лодке. Большей части дневной программы предстояло развернуться на правом берегу Волги. Мы не заставили себя упрашивать, реклама была заманчивой. Был, конечно, острый вопрос о завтраке, но он перестал беспокоить, когда увидели, что дюжина калмыков грузит в лодку корзины, форма которых выдавала их содержимое. Это были задние ножки жеребенка, верблюжье филе, жареные бараньи половины и бутылки всех видов, но, главным образом, с серебряными горлышками. Успокоенные на этот счет, что существенно, мы сели в четыре лодки, которые тотчас рванули, как на регате, к противоположному берегу. Река еще не успокоилась после лошадей. На середине Волги лодки немного снесло; но самое сильное течение осталось позади, лодки компенсировали потерю, выровняли линию и пристали к берегу строго против места, откуда отошли.