Я обещал и не написал для него поэму. Трижды в неделю он представал передо мной как призрак Банко и напоминал о моем обещании. За отказ от работы по договору я скопил, при обычной моей экономности, 48 дней тюрьмы и каждый раз при виде Монпу я его заверял:

― Будьте покойны, Монпу; я напишу для вас стихи, когда отправлюсь под арест.

И Монпу запасался терпением, всегда пребывая в надежде, что я попаду в тюрьму. Но однажды эту надежду, мелькнувшую совсем рядом, он увидел в последний раз; герцог Орлеанский решил жениться, и общая амнистия была обязательным приложением к этой женитьбе; она коснулась бы меня и, стало быть, нет тюрьмы ― нет стихов. Монпу перебирал способы, думая, как выпутаться из этого незавидного положения.

Генерал национальной гвардии месье Жакмино много раз, отдавая приказы, пытался меня арестовать, но это ему никогда не удавалось. Как Тиберий[146] на острове Капри[147], я имею 12 дворцов; как Дионисий[148] в Сиракузах, я никогда не сплю двух ночей подряд в одной и той же спальне.

Монпу пошел к месье Жакмино.

― Вы не знаете, ― спросил он, ― что мешает Дюма отсидеть в тюрьме 48 дней?

― Дело в том, ― ответил генерал, ― что его не могут взять.

― Да нет, дело не в этом; просто он не хочет идти в общую камеру; вы понимаете, генерал, что 48 дней это ― срок, обусловленный договором. Чтобы не мешали, он избрал для работы другое время суток; но если бы у него была отдельная камера, где можно спокойно работать, он пошел бы туда, как мышь в мышеловку.

― Дело действительно только в этом?

― Абсолютно, лишь в этом.

― Я предоставлю ему отдельную камеру, хотя все это глупо.

― Почему?

― Потому что нет смысла проситься в тюрьму, когда вот-вот будет объявлена амнистия.

― Что вы хотите! Он не желает ничем быть обязанным правительству.

― Передайте ему, что у него есть отдельная камера.

И другое ему сказали.

В тот же день Монпу мне писал:

«Мне нужно с вами поговорить завтра утром, на рассвете; не беспокойтесь, речь не о нашей поэме. Где я вас найду?»

Ничего не подозревая, я дал ему адрес моего дворца и номер моей комнаты.

На следующий день, в шесть часов утра, я услышал прерывистое звяканье колокольчика. У меня был надежный тайник, я мог к нему прибегнуть, но узнал голос Монпу и, преисполненный доверия, в рубашке ― как был, пошел ему открыть.

Позади Монпу стояли муниципальные стражи.

― Как видите, ― сказал мне Монпу, ― я пришел говорить с вами не о поэме для меня; но вы заявляли мне о желании иметь отдельную камеру в отеле «Бобы»; я добился для вас такой камеры; вас ожидают там с таким нетерпением, что вот эти мессье пришли за вами.

― С радостью; пойдемте Монпу, ― ответил я, ― вы получите свою поэму.

И у Монпу появилась поэма, хотя я оставался в тюрьме 17, вместо положенных 48 дней: была объявлена амнистия. Я не считал себя обязанным делать себе харакири, чтобы, подобно Катону[149], уйти от прощения Цезаря. Ограничился сопротивлением и был выставлен вон теми же муниципальными стражами, которые меня туда привели. Это были те, кого Конституционный назвал сателлитами тирана.

Вот и все воспоминания, что проснулись во мне при виде Жосса. Все? Я ошибаюсь; цепь воспоминаний бесконечна; только они подобны разбегающимся кругам на воде от брошенного камня, когда последняя рябь уже неуловима и теряется в горизонтах вод.

Себе, Муане и Григоровичу мы предложили пройти эти две версты пешком и скорым шагом, потому что умирали от голода и потому что в надежде на добрый завтрак направлялись постучаться в дружескую дверь. В какую, я сказал ― в дверь прекрасной и милейшей мадам Напталь-Арно, которая, на мой взгляд, с таким талантом сыграла столько ролей. Я должен был обедать у этих добрых друзей в предыдущую субботу. Минула целая неделя. Ради меня были развернуты пышные приготовления. Включая фейерверк из двух солнц и трех римских свечей. Но человек предполагает, а бог располагает. Накануне того дня, когда мне предстояло испытать радость встречи с ними, случилось вот что: пароход увез меня от Летнего Сада на Ладогу, и годовщина моего рождения, отпраздновать которую намечалось в 13 верстах от Петербурга, отмечалась между островами Коневец и Валаам.

Наконец, мы оказались перед столь желанной дверью, толкнули ее без доклада, как и принято у настоящих друзей, и увидели мадам Арно с учебником грамматики в руке, устроившей диктант двум своим дочкам. Третья, двух месяцев от роду, прибывшая из Парижа в Петербург, спокойно спала в своей колыбельке, что висела на шее матери, и была совсем не видна в этом теплом укрытии, в котором перенесла бы зиму с 30-гpадусными морозами. Что касается Арно, то он был на охоте, как раз в день ее открытия.

Наше появление и мать, и дети встретили радостными восклицаниями. Затем из уст хозяйки дома последовал вопрос с некоторым террористическим оттенком:

― Вы, случаем, уже не позавтракали?

― Нет, только собираемся завтракать; но мы умираем от голода, ― ответил я бесцеремонно, чтобы не оставить выбора мадам Арно.

Позвали кухарку, и состоялся большой совет. Это нелегкая задача ― импровизировать завтрак на даче в 13 верстах от Петербурга, чтобы удовлетворить три завидных аппетита, когда все, даже хлеб, нужно просить привезти из столицы. Словом, обнаружилось, что в кладовой есть утка, браконьерски убитая Арно до открытия охотничьего сезона. И более дюжины яиц. Но, предложив нам омлет и сальми [рагу из жареной дичи], чего было недостаточно для трех таких грозных ртов, как наши, она послала за провизией по всем французам колонии, и каждый из них, от имени родины, принял участие в складчине; у нас получился роскошный завтрак.

За столом обсуждали вопрос транспорта, который доставил бы нас в Ропшу. Возможности Кушелевой не отличались разнообразием. Отыскали и заложили один или одну телегу; я не знаю, мужского или женского рода этот экипаж, знаю лишь, что он прочный. Телег или телега, экипаж ожидал нас у дверей. Нам предстояло проделать в нем 60 верст, туда и обратно. Мадам Арно приготовила для нас три одеяла, вместо зонтов, на тот случай, если большая черная туча, что двигалась над нами, вздумает лопнуть. Потом дала дружеский совет потуже затянуть животы с помощью пряжек наших штанов или поясов. До завтрака подобный совет ужаснул бы нас, но, после завтрака, Муане и я ― мы храбро спросили:

― Чего ради затягивать животы?

Мадам Арно объяснила. Совет был продиктован заботой о наших внутренностях, которые могли во время тележной тряски прийти в полный беспорядок; при этом способе передвижения бедные внутренности вне опасности только тогда, если их поддерживать. В России для пассажиров, которые ездят в телегах, делают пояса.

Телега ― в основном торговый экипаж. Представьте себе небольшую низкую тележку корытообразной формы на четырех колесах, насаженных на оси, без рессор, оснащенную двумя поперечными досками для сидения. Запрягите в эту штуковину, являющую собой, должно быть, старинный пыточный инструмент времен Ивана Грозного, трех крепких, приземистых курляндских лошадок, средняя из которых идет рысью, а боковые скачут, касаясь брюхом земли, без покрика тех, кого везут; вообразите, что экипажем правит мужик-финн, глухой к любому языку, даже к русскому, и думает, что кричат «Pachol ― Пошел!», когда ему кричат «Stoi ― Стой!», и вы постигнете идею смерча, вихря, бури, грома, что должна овладеть вами при упоминании о телеге, несущейся из владений Кушелевой в Ропшy по дороге, где не сочли нужным убрать камни и засыпать выбоины.

Не считаясь с нашим живописанием, Муане потребовал, чтобы я сидел позади, потому что замыслил дополнить слова рисунком.

Мы прибыли в Ропшу разбитые, усталые, подавленные; что касается лошадей, то ни один волос на них не был даже влажным. Милостивая судьба распорядилась так, что утром на вокзале в Петергофе мы встретили генерала ― графа Т… Он искал меня и, к великому моему удивлению, первым взял меня на абордаж. Это было старинное знакомство, о котором я позабыл. Он мне напомнил, что лет 25 назад мы обедали вместе с герцогом Фитц-Джеймсом, графом Орсельским и Орасом Верне у прекрасной мадам Россини. С минуты, когда он все хорошенько напомнил, я уже был далек от того, чтобы это забыть. С известной русской любезностью, в чем до настоящего времени мы никогда не испытывали недостатка, генерал предоставил себя в наше распоряжение.