Итак, Орлов последовал за ней и обрел счастье; может быть, тайна не удваивает счастья, но, по меньше мере, она удваивает любопытство. Орлов настолько привязался к своей прекрасной незнакомке, что открытие ее положения в обществе, когда во время одной из публичных церемоний он ее узнал, нисколько не потеснило в нем любви обычным почитанием. Но, то ли по совету Екатерины, то ли по расчету Орлова, жизнь этого молодого офицера осталась без перемен, а тайна ― глубоко запрятанной. Со смертью генерала, который хотел его сослать, Орлов был произведен в казначеи по артиллерии; это назначение ему давало звание капитана, и что куда более ценно, императрице ― возможность обзавестись друзьями или, скорее, одним из них.

Кроме этого тайного друга, у Екатерины была еще тайная подруга. Графиня Дашкова.

Графиня Дашкова, известная сама, была младшей сестрой двух знаменитых сестер. Старшая, княгиня Бутурлина, объехала Европу, и долгие дороги этого путешествия понемногу разбивали ее сердце.

Вторая была той самой Елизаветой Воронцовой, фавориткой императора, о которой мы уже говорили.

Все три сестры приходились племянницами великому канцлеру.

Графиня Дашкова была редкостной женщиной и при дворе пользовалась репутацией оригинальной. В стране и в эпоху, когда красный цвет входил первым элементом в туалет изящной женщины и был распространен так широко, что женщина, прося милостыню на углу, у каменной тумбы, нищенствовала в красном, когда обычай требовал, чтобы среди презентов, что деревня делала своей госпоже, был красный или, в крайнем случае, белый горшок, в возрасте 15 лет она объявила, что никогда не будет носить ни красного, ни белого. Самое любопытное, что слово она держала.

Как-то один из самых красивых молодых вельмож при дворе отважился сказать ей несколько любезных слов. Девушка тотчас позвала своего дядю, великого канцлера.

― Дядюшка, ― сказала она, ― вот месье князь Дашков, который оказал мне честь просить выйти за него замуж.

Князь не посмел опровергнуть юную графиню, и они поженились. Правда, замужество обернулось неприятностью. Через месяц-два совместной жизни муж отправил ее в Москву. Но ее острый ум был общеизвестен. При дворе Петра III больше не веселились; Елизавета сказала об этом великому князю, и он велел Дашкову вернуть.

К несчастью для великого князя, это был изящный, утонченный и очаровательный ум, сродни уму молодой княгини; компания курительной комнаты, среди которой проводила жизнь ее сестра, ей надоела. Ее пленял серьезный и задумчивый образ одинокой императрицы. Он настолько поселился в ней, что она придумала для него свой двор ― скромный, незримый, немой и закончила тем, что прониклась нежной страстью к Екатерине и готовностью всем пожертвовать ради нее, даже своей семьей.

Вот какими были два доверенных лица императрицы, вот какими были два рычага, с помощью которых она готовилась перевернуть весь этот неустойчивый свет, о котором мы рассказали.

Были еще две особы, разобраться с которыми требовалось прежде всего. В первую очередь, это был полковник, командир Измайловского полка, кому Орлов уже дважды составлял компанию, благодаря казне, которой заведовал. Это был, наконец, гувернер великого князя Павла.

Полковник ― Кирилл Разумовский, брат того Разумовского, кто из простого певчего сделался фаворитом и затем любовником императрицы Елизаветы. Орлов пошел прямо к нему и заручился его обещанием выполнить приказы императрицы, когда она этого потребует. Что касается графа Панина, о ком мы уже упоминали, то переговоры оказались более сложными.  К счастью, он был влюблен в графиню Дашкову. Но она с ним держалась строго, и не по причине благоразумия ― когда женщина становится заговорщицей, то у нее не должно быть никаких предрассудков ― а потому, что граф Панин, ко времени рождения Дашковой, был любовником ее матери, и она была убеждена, что приходится дочерью графу. Однако же надлежало заполучить Панина, что позволило бы Екатерине сделаться не регентшей, но императрицей. Княгиня Дашкова пожертвовала собой, и авантюра, которая могла бы закончиться как la Mirra d’Alfieri ― Мирра д’Альфьери, закончилась как водевиль Скриба.

Один пьемонтец, крупный философ, обеспечил развязку, слабую в моральном отношении, но зато отвечающую интересам большой политики. Ему предлагали места и почести, но он, материалист, в первую голову, ответил:

― Мне нужны деньги.

Он обычно говаривал:

― Я родился бедным, увидел, что только деньги уважаемы в мире, и решил их заиметь; ради этого я поджег бы город с четырех сторон, и даже дворец; с деньгами я вернулся бы в свою страну и жил бы как другие ― честным человеком.

После того, как событие свершилось, этот крупный философ вернулся в свою страну с деньгами и действительно жил там честно.

В сложившейся ситуации заговорщики решили, что пора действовать. Момент был подходящий: император готовился к отъезду; он отправлялся сражаться с датчанами. Для достижения результатов, нужных Екатерине, было два средства: убийство, низложение. Убийство представлялось средством легким и надежным; но Екатерина ― вполне разумная, впечатлительная, чувственная натура ― испытывала к этому отвращение. Один гвардейский капитан по имени Пассек, по шею увязнувши в заговоре, человек действия, прежде всего, бросился на колени перед императрицей и просил ее согласия, чтобы поразить кинжалом Петра III, и брался совершить это во главе со своими гвардейцами средь бела дня. Императрица это ему формально запретила; но он не помышлял отказываться от замысла и дважды, в сопровождении одного из друзей по имени Barchekakoff ― Баршекаков, поддавался искушению его исполнить во время одной из прогулок, какие Петр III имел обыкновение совершать к уединенному месту тогдашнего Санкт-Петербурга, где стоит домик, что мы посетили, и что плотник имперского масштаба своими руками построил для себя.

С другой стороны, инженеры нового типа во главе с графом Паниным вели рекогносцировку в апартаментах императора, в его спальне, в его кровати и более тайных службах.

Пока же император находился в том самом Петергофе, что мы попытались описать. Императрица, которая, оставаясь в Санкт-Петербурге, могла возбудить к себе подозрения, последовала за ним в резиденцию; только она поселилась в отдельном павильоне, с выходом на канал, соединенный с Финским заливом, и по этому каналу она могла бежать, хоть в Швецию.

Заговор должен был вспыхнуть, когда Петр III первый раз возвращался во дворец в Санкт-Петербурге; но вечно запальчивый, торопливый, нетерпеливый Пассек имел неосторожность говорить о заговоре в присутствии солдата; солдат доложил об этом своему командиру, и Пассек был арестован. Осмотрительность пьемонтца Одара все спасла, когда могли испугаться, что все пропало. Человек столь глубокого ума, как он, держал шпиона в свите каждого заговорщика. Тут же он был поставлен в известность об аресте Пассека. Того арестовали 8 июля 1762 года в девять часов вечера. В девять тридцать Одар уже знал об аресте; без четверти десять об этом была извещена княгиня Дашкова; в десять часов у нее был Панин. Княгиня, ни в чем не знающая сомнений женщина, предложила действовать немедленно. Поднимали гарнизон Санкт-Петербурга и бросали его маршем на Петергоф. Но Панин, более робкий, возражая, привел два довода; первый: поспешный взрыв приведет к неудаче, а удастся поднять Санкт-Петербург, это станет лишь началом гражданской войны ввиду того, что у императора под рукой военный город Кронштадт, и три тысячи его личных войск из Гольштейна, не считая других частей, что движутся, чтобы присоединиться к армии; второй: хотя императрица и отдала заговору все свои силы, совершенно необходимо ее присутствие, чтобы поднять гарнизон, а она отсутствует. Итак, последовал совет подождать и вести себя сообразно событиям следующего дня. И, высказав это, он отправился спать. Была полночь.

Княгиня Дашкова ― ей было 18 лет ― оделась в мужское платье, одна выехала из дому и поспешила туда, где, как она знала, состоится обычная встреча заговорщиков. Там находился Орлов с четырьмя братьями. Она объявила об аресте Пассека и предложила им действовать немедленно. Все с восторгом согласились. Алексей Орлов, простой солдат по кличке Рубец ― из-за шрама посередине лица, физически сильный, человек необычайной решительности и проворства, выехал посланником к императрице с запиской, которую в случае чего должен был проглотить; значились в ней эти вот слова: «Приезжайте! Время торопит!»