И молодой человек, рыдая и крича от отчаяния, бросился ничком на скамью.
Надзиратель открыл третью дверь, и мы вошли в третью камеру. Ее занимал человек лет сорока, сложенный как Геркулес. У него были черные глаза и черная борода, но какое-то огромное горе выбелило его волосы преждевременной сединой. Сначала он не хотел отвечать, говоря, что находится не перед судьями, и что общение с ними, слава богу, закончилось; но ему объяснили, что я ― иностранец, француз, и тотчас, к моему великому удивлению, он отозвался на великолепном французском языке:
― Тогда другое дело, месье; тем более, что это будет недолго.
― Но, ― спросил я его, приступая к беседе, ― как вы научились говорить по-французски, да еще так чисто?
― Все очень просто, ― ответил он; ― я принадлежу владельцу завода; нас троих он отправил во Францию, и мы учились в Париже, в техническом училище. Когда уезжали, нам было по 10 лет. Один из нас там умер, и, после восьми лет учебы, мы вернулись вдвоем. Мой товарищ стал химиком, я ― механиком. Восемь лет в Париже мы жили, как все молодые люди, как равные нашим товарищам по училищу, и забыли, что мы ― несчастные рабы. Здесь нас быстро заставили об этом вспомнить.
Моего товарища оскорбил управляющий нашего владельца. Товарищ ответил ему пощечиной. И получил 100 розог. Часом позже он положил свою голову под заводской молот, удар которого заменяет тысячу ручных молотов. Голова была расплющена.
У меня был более податливый характер, благодаря чему я избегал взысканий. Потом, я очень любил свою бедную мать и ради нее терпел то, что не потерпел бы, будучи один. Пока она была жива, я не женился. Вот уже пять лет, как она умерла. Я женился на девушке, с которой долго дружил. Через 10 месяцев, после свадьбы, она родила дочку. Ребенка я обожал!
Наш хозяин тоже имел предмет обожания: собаку. Он велел выписать ее из Англии, и она обошлась ему намного дороже того, на что он рассчитывал. Она принесла двух щенят, самца и самку; хозяин берег обоих, чтобы натурализовать эту дорогую породу. Но с ним приключилось большое несчастье. Возвращаясь к себе на дрожках, после только что завершенного сбыта продукции в округе, он слишком поздно заметил, свою собаку, которая прыгнула к нему, приветствуя его возвращение, и переехал собаку колесом своих дрожек: задавил ее насмерть. К счастью, как я уже сказал, у него остались два щенка, самец и самка. Только, вы отлично понимаете, вся трудность заключалась в том, как вскормить щенят, которым было четыре дня от роду. И вот моего владельца, знавшего, что моя жена грудью кормит дочку, осенила идея: отобрать у нее ребенка, посадить его на la messakina ― месячину[135], а ее заставить выкармливать собак… Моя бедная жена сказала ему, что кормила бы собак и ребенка, но он ответил, что собаки будут страдать от недоедания.
Я вернулся с фабрики, как обычно: подошел к колыбели моей крошки Катерины. Колыбель была пуста!.. «Где ребенок?» ― спросил я. Жена мне все рассказала и показала на двух щенков, которые спали, насытившись. Я пошел за ребенком на кухню, отдал его матери и, взяв по щенку в каждую руку, разбил обоих о стену. На следующий день хозяин велел всыпать мне 200 розог. На послезавтра я поджег барский дом; к несчастью, огонь перекинулся на деревню, и сгорело две сотни домов. Меня арестовали, посадили в тюрьму и приговорили к пожизненной каторге на рудниках, как поджигателя. Такова моя история, я вам ее рассказал, она не длинная…
Теперь, если вам не претит коснуться каторжника, протяните мне руку в награду за рассказ. Мне это будет приятно; во Франции я так был счастлив!
Я пожал ему руку от всего сердца, хотя он и был поджигателем. И не подал бы руки его хозяину, каким бы князем он ни был.
Теперь вы все прочитали, дорогие читатели. Кто же истинные преступники: собственники, управляющие, становые или те, кого они отправляют на рудники?..
Вернувшись к графу Кушелеву после посещения тюрьмы, я встретил русского литератора, который делит с Тургеневым и Толстым благосклонное внимание молодого русского поколения. Это был Григорович, автор des Ribolovi ― des Pecheurs (фр.) ― «Рыболовов» [«Рыбаков»][136]. Мы называем этот роман, как называют роман «Кузен Понс», когда говорят о Бальзаке, и роман «Воспоминание Дьявола», когда говорят о мадам Санд. Кроме «Рыболовов» [«Рыбаков»], Григорович написал 5-6 других романов, и все они удались.
Григорович говорит по-французски как парижанин. Он приехал ко мне с визитом братства и предоставил себя в мое распоряжение на все время моего пребывания в Санкт-Петербурге. Не стоит говорить, что эту любезность с его стороны я с благодарностью принял. С графом условились, что всякий раз, когда Григорович припозднится на вилле Безбородко, он ляжет спать в одной из моих комнат, потому что, как я уже говорил, вилла Безбородко отстоит от Санкт-Петербурга на восемь верст. К тому же, усвойте хорошенько, в России друг, который остается в доме, не причиняет столько беспокойства, сколько во Франции, где считают обязанным устроить ему ложе на пружинной кушетке с тюфяком, простынями, валиком в изголовье, подушкой и одеялом. Нет. В России хозяин дома, где 80 слуг, как у графа Кушелева, говорит гостю: «Поздно, оставайтесь». Гость кланяется, отвечает: «Хорошо»; и все сговорено. Больше хозяин не занимается гостем. Он накормил его лучшим, каким смог, обедом; напоил Икамским Замком, Бордо ― Лаффитом и Шампанским за трапезой; вечером утопил его в разливанных морях караванного чая. Дал ему возможность до часу-двух наслаждаться музыкой, зачастую восхитительной. На этом его заботы заканчиваются. Гостю самому нужно подумать, как провести ночь. Стоит заметить, что на этот счет гость тревожится не больше хозяина. Когда наступает время ложиться спать, он идет в отведенную ему комнату, осматривается, но ищет не кровать ― о ней даже не думает, зная, что не найдет ― а софу, диван, скамью; его мало волнует, окажется ли мебель мягкой или жесткой. Если в комнате нет ни софы, ни дивана, ни скамьи, то он облюбовывает какой-нибудь угол, просит у слуги шинель или шубу, пальто или другую, первую попавшуюся под руку вещь, опрокидывает стул, спинку которого приспосабливает вместо подушки, ложится на паркет, натягивает на себя импровизированное одеяло и так вот отдыхает до завтрашнего утра, когда встанет таким же свежим и бодрым, как если бы провел ночь на лучшем пружинном матрасе. Понятие об утреннем и вечернем омовении очень слабо вяжется со всей этой лакедемонской[137] [спартанской] суровостью быта; но выручает парная баня, которую вы принимаете дважды в неделю в обнаженном виде.
Итак, Григорович остался на вилле с первого же вечера; он поискал, нашел, что хотел, и стал лагерем на канапе. Во время беседы на сон грядущий, которая велась через отворенные двери, мы условились, что на следующий день совершим нашу первую экскурсию за пределы Санкт-Петербурга. Наметили все, включая маршрут туда и обратно. В восемь часов утра мы сядем на небольшой речной пароход, что ходит по Неве; в девять часов ― на морской колесный пароход, идущий в Петергоф. Позавтракаем в ресторане Самсон ― в Черной Голове тех мест, осмотрим Петергоф и его окрестности, обедать и ночевать отправимся к Панаеву ― другу Григоровича и редактору журнала «Современник», познакомимся у него с Некрасовым, одним из самых популярных поэтов молодой России, наконец, на следующий день поедем осмотреть исторический замок в Ораниенбауме, известный тем, что там, в июле 1762 года, арестовали Петра III. Потом вернемся в Санкт-Петербург по железной дороге, чтобы заодно уже познакомиться с морским и наземным транспортом.
Программа выполнялась пунктуально. В 11 часов мы высадились на дебаркадер Петергофа. Там пассажиров поджидали дрожки; пассажиры моей комплекции берут их обычно только для себя… ― замечаю, что строю необычную фразу, но, не находя другой, чтобы выразить мысль, оставляю ее такой, какая есть, то есть мало соответствующей правилам грамматики ― …а пассажиры потоньше и поскромней могут устроиться вдвоем на одних дрожках. Женщина в кринолиновом платье вообще должна отказаться от дрожек.