И уж если речь идет о любовной теме, ничто не может быть дальше от мелодического кокетства «Скрипача», чем странные связи, возникавшие в воображении Шагала, когда он (примерно в то же время, когда на театральных подмостках дочери Тевье на сцене просили сваху найти им женихов) приступил к работе над циклом «Песнь песней» (1958–1960). На заднем плане «Песни песней I» (1960), например, полуобнаженная женщина с туловищем петуха с огненно-красными перьями, кажется, готова совершить феллацио со своим любовником, в другом месте одетый мужчина в короне (царь Давид?) лежит, обнимая сзади голую женщину (Вирсавию?), еще одна голая соблазнительница бродит по темно-красному саду у городских ворот при свете желтой звезды Давида, и для нее играет на дудке похожее на Пана существо. В «Песни песней III» (1960) цветной фон — это грудь и живот женщины. На всех пяти картинах изображены одетые мужчины и голые или полуодетые женщины (часто повторяющийся в работах Шагала вуайеристский знак): мужчины ласкают грудь своих возлюбленных, занимаются с ними любовью сзади, одна из женщин, раскинувшись как на ложе на кроне дерева с розовыми цветами, похоже, мастурбирует. Все картины носят посвящение: «Тебе, Вава, моя радость и мое счастье», они полны экстатического восторга — творческого и, хочется верить, личного, обретенного Шагалом в новом браке. Но и прошлое тоже есть на этих полотнах: это Белла и Вирджиния, Витебск и Ванс, и дальше в глубь времен — до скабрезных любовных песен пятого-четвертого веков до нашей эры, вошедших в Песню песен царя Соломона. Рабби Акива (живший во II веке нашей эры) проклинал тех, кто напевал строки из Песни песен в винных лавках, — эти глупцы понимали эротические пассажи в буквальном смысле, вместо того чтобы вникнуть в аллегорический смысл, на котором настаивали раввины. Нетрудно представить Шагала среди этих подвыпивших певцов.

17. Счастье

Большая слава означает большие возможности, именно это и случилось с Шагалом на закате жизни. Его талант находил применение в области и светского, и религиозного искусства. Он расписал плафон в парижской Гранд-опера и, может быть, в ответ на вспышку французского консервативного антисемитизма, последовавшую вслед за тем, как министр культуры Андре Мальро объявил, кому поручено выполнить эту роспись (Шагала называли «Бернарден де Сен-Пьер[59] из гетто»), в шутку изобразил среди знаменитых композиторов, актеров и танцовщиков сцену еврейской свадьбы. В 1967 году он создал декорации и костюмы для постановки «Волшебной флейты» Моцарта в нью-йоркском театре «Метрополитен-опера» и две большие стенные росписи для нового здания этого театра, в 1968 году создал витражное панно «Мир» для здания ООН в Нью-Йорке, а чтобы передать сам дух этой организации, подразумевающий слияние множества культур, включил в композицию — характерно, хоть и нелогично — фигуру Христа.

Опыт Шагала с Парижской оперой лишний раз напомнил ему, что для еврея во Франции полная ассимиляция остается чем-то вроде иллюзии. Он говорил живущему в Париже американскому искусствоведу Карлтону Лейку: «Просто поразительно, до чего французы не любят иностранцев. Можно прожить здесь большую часть жизни, стать натурализованным французским гражданином, подарить им двадцать картин для их музеев современного искусства, работать бесплатно, украшая их соборы, и все равно они будут вас презирать. Просто вы не один из них. Так было всегда». Но, даже зная об этом, он по-прежнему охотно делал церковные витражи — к нему обращались со всех концов Франции. Например, в 1970-е, когда ему было уже за восемьдесят, он выполнил триптих для хоров в соборе Нотр-Дам в Реймсе. И опять трудно определить, добавлял ли Шагал этим убранством элементы иудаизма, «приспосабливая» церковь к себе, или, наоборот, христианский мир понемногу приспосабливал его к себе: вероятнее всего, то и другое происходило одновременно.

Помимо этого Шагал сделал витраж для кафедрального собора в Чичестере в Англии, мозаики для Университета Ниццы и Первого национального банка Чикаго, а также витражи для Института искусств в Чикаго. Он также принял, хотя и без особого удовольствия, предложение написать картины для оформления театрального фойе во Франкфурте. Много путешествуя по миру, он отказывался приезжать в Германию, страну, которая убила его прошлое, поэтому есть некая горькая ирония в том, что последние его витражи, созданные в период с 1977 по 1984 год предназначались для трансепта в церкви Святого Стефана в Майнце. Очевидно, Вава на него надавила.

Может, Шагал, как и Пикассо, слишком разбрасывался в последние годы? Влиятельный арт-критик Роберт Хьюз, возможно судивший чересчур строго, настаивал на этом: «Квазирелигиозная образность Шагала, унифицированная и в то же время расплывчатая, годится (требуется лишь добавить что-нибудь: летящую корову, менору) для увековечивания чего угодно, от Холокоста до годовщины банка». Хьюз верно подметил, однако нельзя не восхищаться плодовитостью и энергией творческого духа художника. И еще посмотрим, что создаст сам Роберт Хьюз, когда доживет до девяноста.

В середине 1960-х художнику было уже трудно подниматься по крутой лестнице в свою мастерскую на втором этаже дома в Вансе, и они с Вавой подыскали новый дом в соседнем Сен-Поль-де-Вансе. Там Шагал оборудовал мастерскую, где ему и суждено было работать последние девятнадцать лет жизни. Он имел обыкновение уединяться в доме, когда работал, а еду ему передавали через окошко в стене. Шагал писал, что Вава «заточила» его, но если это и так, то он был счастливым пленником. Иногда он делал передышку и надолго уезжал в Париж, в квартиру на набережной д’Анжу, из окон которой видна была Сена.

Все искусствоведы, даже самые ревностные ценители Шагала, сходятся в одном: большая часть произведений, созданных за последние двадцать лет его жизни, предсказуемы и сентиментальны, этакий калейдоскоп пастелей, спокойных и безмятежных, как мирная пастораль за окнами его студии. Но за окнами его студии были также история и политика — политические события не оставляли его равнодушным. Начало Шестидневной войны[60] в июне 1967 года, например, вызвало у Шагала бурные эмоции, и он сразу же написал на идише два послания: Кадишу Луцу, спикеру израильского Кнессета, с которым у него установились дружеские отношения, и в «Ди голдене кейт». Он выразил обеспокоенность последними новостями и сопроводил все это своими благословениями, «воплощенными в моих витражах о двенадцати коленах». (Пятью годами ранее Шагал был так недоволен презентацией витражей в Иерусалиме, что в гневе швырнул и сломал несколько стульев.) И снова в своих письмах Шагал говорит «наше правительство». Больница находилась на линии огня: четыре витража в Хадассе были повреждены во время Шестидневной войны, и Шагал взамен утраченных сделал новые, их установили через два года, в 1969-м. На трех витражах до сих пор видны следы пуль. К сожалению, витражи Шагала в больнице Хадасса представляют собой печальное зрелище. Тедди Коллек, бывший мэром Иерусалима в то время, когда их устанавливали, признавал, что здание больницы — «позор, это самый неподходящий, унизительный фон для таких потрясающих окон», но винил Шагала за то, что тот не уделил должного внимания планировке. Сегодня маленькую синагогу даже трудно заметить из-за окружающей ее больничной суеты. Вероятно, это одна из самых разочаровывающих достопримечательностей Израиля.

Какими бы тесными ни были связи Шагала с Израилем, однако это не помешало его поездке в СССР в 1973 году — в то время, когда евреи в этой стране были фактически заложниками режима, а Москва поддерживала и вооружала врагов Израиля. Разумеется, Шагал был наивен, согласившись нанести визит: его приезд был только на руку советскому руководству. Из подвала, где они пылились полвека, достали работы Шагала, в том числе «утраченные» панно для Московского еврейского театра, и милостиво предложили художнику их подписать. Но как только Шагал покинул страну, все его работы снова отправили в запасники. И все же это так естественно, что человек, разменявший восьмой десяток лет, захотел снова увидеть страну, где родился и вырос, к тому же Шагалу дали возможность повидаться с двумя его сестрами в Ленинграде.