Дня через два из этого лагеря Морозов отряд увел.

— Засиделись тут, — объяснял Петру по дороге Спиридон Ильич. — Перейдем недалеко тут, рядышком. — А сам вел отряд, переправившись через речку, километров семь, да все болотами.

Кое-как осилил Петр эти семь верст.

Место выбрали веселое. Рядом, на отлогости холмика, родничок из земли бил. Кругом старый лес — ель дремучая да осина кое-где с березой. Болото все в кукушкином льне, клюкве, в зарослях багульника. Вереск. Хвощи… Полянка на холмике заросла черничником. Вокруг нее и шалаши поставили. Морозов решил тут на зиму землянки строить — думал, что, кроме них да медведей, здесь никого и нет, а получилось не так: ушедший осмотреться Эстонец приволок, держа свой трофейный автомат наизготовку, крестьянина с женщиной и дочерью лет двадцати.

Женщину Петр сразу узнал. Это была его спасительница: отвязала от ели его она. А мужик оказался тем крестьянином, которому эсэсовцы у амбара отдали винтовку Закобуни. Из его рассказа Петр понял, что он был оставлен колхозниками, ушедшими из деревни партизанить, специально, чтобы стать старостой и помогать им. Но выглядеть изменником мужик не смог и ушел в леса.

Оказалось, когда Фасбиндер с солдатами уехали из деревни, староста сообразил, что житья ему от немцев не будет («Заставят исполнять функции»); в нем кипела ненависть на учетчика («Такой услужливый при Советах-то был да сознательный!»); его охватила боль за невинно страдавших сельчан… Вогнав в патронник подаренной винтовки патрон, пошел он к учетчику. Учетчик восседал за ведерным самоваром и пил чай, откусывая по крохе от куска сахару. Староста, зайдя к нему, ничего говорить не стал, а взял да и выстрелил предателю прямо в грудь. Учетчик как сидел с блюдцем в руках, так и повалился. Жена, ясно, взвыла и к мужу припала. А мужик оттащил ее от него и сказал: «Чтоб через пять минут духу твоего в наших местах не было» — и поволок на крыльцо. Бабу он со ступенек столкнул, а дверь снаружи запер и дом поджег — мох сухой лежал возле хлева… соломы прошлогодней потом поднес. После этого староста вернулся в деревню, забрал жену, дочь и подался в лес искать своих деревенских мужиков, которые ушли партизанить еще как только прошли по этим местам наступавшие немецкие части. Ушли во главе с агрономом и председателем колхоза.

С легкой руки Печатника, к мужику этому навсегда пристала кличка Бывший Староста. Отнесся он к своему новому имени добродушно, а его жена, Агафья, когда при ней его так называли, краснела.

Силы возвращались к Чеботареву заметно. Но Морозов, приглядываясь к нему, на «промыслы» пока его не брал. И когда отряд к вечеру уходил на операцию, Петр тоскливо провожал вытянувшихся в цепочку бойцов, а после этого терпеливо ждал их возвращения. Раз с отрядом ушел и Фортэ: с появлением в лагере Агафьи с дочерью дел по кухне у него поубавилось. Петр обиделся на Спиридона Ильича. Подумал, глядя вслед Фортэ: «Слепого берет, а меня… Жалеет, видно». И к возвратившемуся утром отряду он даже потерял интерес. На Фортэ, убившего в схватке прикладом полицая, и не глянул.

В этот раз Морозов отбил у немцев ящик противопехотных мин и запалов. Догадавшись, чем опечален Чеботарев, он поглядел в розовеющее его лицо и, проговорив: «Что, зуд в руках унять не можешь?» — попросил заняться минами.

Не минер был Чеботарев. Саперное дело знал плохо. Но, осторожно связав несколько толовых шашек вместе и поставив запал, мину все-таки сделал.

Через сутки, направляясь на дорогу Ляды — Заянье, мину отряд унес с собой. Петр всю ночь почти не спал — ждал возвращения. Хотелось знать, как покажет себя мина. Но отряд не возвратился ни утром, ни днем. Петру стало казаться: взорвалась в пути мина и расшвыряла отряд… На Валю и смотреть тяжело было — губы в кровь искусала… А отряд к вечеру пришел. Правда, все уставшие, замученные, но явились полностью. Оказывается, натолкнулись на карателей. Эсэсовцы с собаками. Гнались.

— Хорошо, что додумались в собак популять, — объяснял Спиридон Ильич. — Собака, она такое животное: как ранишь ее, так… раненная, визжит, а остальные хвосты поджимают… А так бы не убежать. Так по следу нашему и пошли бы.

Взорвалась мина или нет, никто не знал. А поставили ее, уверял Печатник, как учил он, Чеботарев. Может, и взорвалась потом, если на нее наехала какая-нибудь машина, повозка…

В этот вечер Бывший Староста ходил по шалашам и обеспокоенно спрашивал:

— Моей Агафьи, случаем, тут не-е?

А жена его — Валя хорошо видела, — после того как вернувшийся отряд поужинал, послала дочь к речке мыть посуду, а сама отправилась в малинник (на ягодах попастись, сказывала), и вскоре следом вперевалку последовал Анохин — Мужик (тоже, видно, «попастись»).

На следующий день Морозов на «промысел» не ходил. До обеда бойцы стирали в речке белье, сами выкупались. Агафья, дочь ее и Валя чинили высушенное белье, брюки… Чеботарев слонялся без дела. Когда обедали, увидал возле шалаша, где жили Печатник и Фортэ, мешок со шрифтом. Опять подумал: «Лежит грузом мертвым, а ведь можно было бы и к жителям со словом обратиться». Посмотрев на Печатника, евшего возле котла кашу, подошел к нему.

Но Печатник сначала уперся, когда Чеботарев предложил ему пустить шрифт в дело. При этом он смотрел на Петра так, как смотрят на человека, который лезет с советом, хотя в этом ничего не понимает.

Петр отошел от Печатника. И не сумел скрыть обиды. Заметивший это Печатник за ужином сам заговорил с Чеботаревым.

— Ты думаешь, — сказал он, — если литеры разобраны, так и дело можно делать? Ничего подобного. Технологии ты не понимаешь. А как без соблюдения технологии тискать? Ну, набор… еще куда ни шло, можно как-то и обойтись, а как тискать без станка?

Сидевший рядом комиссар Вылегжанин усмехнулся, сказал:

— Этак рассуждать, так у нас бы революции никогда не было. Где, мол, взять оружие, где боевых командиров и прочее?

— Надо продумать, раз нет условий… — посмотрев на комиссара, вставила Валя, а Фортэ добавил:

— Чистописанием заниматься нам уже наверняка не удастся, а так, чтобы люди прочитали наше слово, можно, пожалуй.

Печатник поднялся. Долго бродил где-то возле лагеря, а когда вернулся, подошел прямо к комиссару.

— Краска у меня есть, — сказал он. — Валики я, пожалуй, смастерю, а вы текст сочините. Что набирать, значит.

В этот вечер весь отряд сочинял текст. Были разные мнения: листовку ли выпустить или газету маленькую — тоже вроде листовки. Морозов предложил выпустить наперво все же листовку — обращение к населению близлежащих деревень.

Собравшись в круг, спорили по каждой фразе, каждой буковке. Наконец листовка приняла такой вид:

После этого текст попал к Печатнику.

Петр, Валя и Печатник спилили толстую ель и, как у стола, примостились вокруг пня. Распределили обязанности. Петр щипал лучину. Стругал ее с боков по требованию Печатника — ровнее была чтобы. Валя держала верстатку из сбитых досочек, а Печатник набирал текст.

Оттиск получился грязноватый. Печатник морщился, но не скомкал листовку. Сказал склонившимся над пнем Спиридону Ильичу-и комиссару:

— В этих условиях лучше не сделать. Я предупреждал: без соблюдения технологии, без станка…

— Не выдумывай! — оборвал его Вылегжанин. — В полевых условиях лучше и не сделаешь.

— Хорошая листовка, — сказал Морозов. — По содержанию вот жидковата. Живем, как в лесу… — и запнулся на слове, потому что и в самом деле не в палатах жили. — Оторваны мы. Слухами питаемся, не знаем точно, что творится на белом свете. Приемник бы нам. Слушали бы Москву и знали, где что, как наши дела на фронтах… Не из уст бы шло… не от молвы… И деревни оповещать могли бы…