В стороне от них на тлеющих углях прела пшенная каша. Вокруг ведра, не переставая, ходил Фортэ с ложкой и то и дело помешивал в нем, чтобы не пригорело. Спиридон Ильич, посмотрев на Фортэ, подошел к Анохину и долго его расспрашивал. Комиссару он предложил принять от Мужика присягу до ужина.

— На голодный желудок оно плотнее ляжет. Да и каша лучше пропреет, — улыбнулся Морозов комиссару.

Посмотрев на него холодно, комиссар поднялся. «Сухарь», — подумал о нем Морозов. И действительно, ни когда никто в отряде не видел на его лице не то что улыбки, а и ее подобия. Говорил он редко. Старался нести службу, как рядовой боец, не выделяясь.

Отряд построился. Комиссар, вынув из кармана пиджака блокнотик в клеенчатых корочках, открыл текст им же составленной присяги — ее принимал каждый в отряде, когда ушли из Вешкина, — и сказал:

— Рассудив с командиром, мы решили принять от товарища Анохина присягу. — Он попросил Мужика выйти из строя и стать лицом ко всем. — Это, как известно, у нас порядок. Самому себе только поклясться бить вероломных захватчиков — это одно, а перед лицом товарищей по борьбе — совсем другое. — И стал объяснять Анохину: — Вот текст. Возьмите и вслух прочитайте, а потом ниже распишитесь.

Комиссар вынул из кармана огрызок химического карандаша.

Мужик взял блокнот в ладонь — широкую, с окостеневшей коркой бугристых мозолей и, шевеля губами, читал про себя. Заулыбался. Поднял на комиссара простодушно светившиеся глаза.

— А-а-а… Так, — проговорил он и почесал шею. — Они, слова эти, хороши, оно так. Я их проговорю вам, товарищ комиссар. — И повернул лицо к строю: — И вам, товарищи дорогие. Только я оговорюсь: туто не все сказано. Я уж, покорнейше извиняюсь, от себя добавленьице внесу. — И снова к комиссару: — Аль нельзя?

— Можно, — ответил комиссар.

Неровно стоявшие бойцы пересмеивались, а когда Мужик начал читать текст, как по команде замерли, а кое-кто даже принял стойку «смирно».

— Присяга партизана, — вел Мужик по страничке блокнота пальцем с черным от ушиба широким ногтем — еле разбирал почерк. — Я, сын первого в мире социалистического государства — государства рабочих и крестьян, — перед лицом своего Отечества и своего народа клянусь… — Он посмотрел на комиссара и добавил: — А еще перед всей своей деревней, перед бабой своей, извиняюсь, и перед детишками своими, а у мене их, посчитай, четверо… — и снова палец его пополз по строчкам: — …Не щадить своей жизни, не выпускать из рук оружия, покуда последний фашистский захватчик не будет уничтожен на моей земле, земле моих отцов и дедов. — Тут Мужик снова оторвался от блокнота и очень серьезно проговорил: — Я, товарищи дорогие, еще и за то, как они обошлись под Псковом со мной и кобылой, а после еще в деревне староста отхлестал на глазах у всего народа… проклятый, но я ему вечерком такую устроил баню… все бока помял… глаз, может, и до сей поры пухлый…

Вставки Анохина в текст все приняли серьезно. Спиридон Ильич, слушая его, думал: «Заварили немцы кашу — не расхлебать им будет, как весь народ поднимется вот так».

Мужик передохнул, обвел бойцов строгим взглядом, и снова палец его заскользил по строчкам:

— Если я в чем-то нарушу эту мою священную клятву, пусть это будет даже простое малодушие, а не трусость, тогда пускай меня покарает возмездие моих боевых товарищей — смерть, пускай я покроюсь ненавистью и презрением как клятвопреступник и пускай узнают об этом мои родные и близкие, и пускай отвернутся они от меня с презрением… Кровь за кровь, смерть за смерть! Вон с русской земли немецких оккупантов!

Мужик покрутил усы, взял у комиссара огрызок карандаша и вывел на следующей странице размашистую подпись.

— Ну, теперича скреплено как бы… оно так… — Он торжествующе посмотрел сначала на комиссара, а потом на строй. — Теперича, дорогие вы друзья-брательники, я ваш и вы мои.

Он еще хотел что-то сказать, но в строю засмеялся Печатник. Махнув рукой, Мужик раздумал. А когда ели горячую пшенную кашу, Спиридон Ильич слышал, как он говорил:

— Оно, присяга, ничего, складная… Разве без антиреса прочитывается вот, аль не так? — И, не получив ни от кого подтверждения, ворчливо добавил: — Не мешало бы в ней оговорить, штоб с бабами не того, не приваживали, да вот в бутылку не смотрели бы. Баба да водка — самые распроклятущие для мужика враги.

Вокруг, давясь горячей кашей, посмеивались, а Спиридон Ильич думал, как испытать Анохина. Думал-думал и придумал: «Возьму завтра с собой. Пусть в бою добывает оружие себе. Там все и выяснится. Храбрый ли, трус ли, наш ли, чужак какой ли…» Оружие у Морозова в тайниках было — от Вешкина одиннадцать винтовок да две немецкие, но хотелось человека проверить на деле.

На востоке чуть занимался рассвет. Солнца еще не было видно, но лучи его вот-вот должны были вырваться из-за горизонта и облить светом землю. Постепенно поднимаясь, оно из раскаленного докрасна станет светлым-светлым и начнет палить. И не будет от жары спасу.

Морозов, выйдя на лужайку перед избушкой, так и подумал о солнце. Сбивая с травы прозрачные росинки, направился к Печатнику, который в стороне, присев на корточки, возился с холщовым мешком. В мешке лежали бутылка с типографской краской и шрифт, захваченные им из типографии, когда он убегал в леса. Морозов глядел на тощую фигуру Печатника, на его непропорционально большую голову и улыбался, покручивая кончики усов: «Опять старая история». Подошел.

— Что ты его прячешь? От кого? — спросил он Печатника и кивнул на мешок со шрифтом.

Тот поднял голову и очень серьезно ответил:

— Не прячу я, товарищ Мороз, а просматриваю, а спрячу после этого, А не прятать нельзя: уйдем на задание, а сюда вдруг как фашисты нагрянут… Ну и заберут. А шрифт — это невообразимая ценность для нас. Может, еще пригодится.

— Так тебе и пригодится, — сказал Спиридон Ильич и отошел, посматривая, как готовятся люди к выходу на операцию. Прикинул в уме, а не попробовать ли действительно оттиснуть что-то наподобие листовки. Поглядел на разговаривавшего с бойцами Вылегжанина. Жалко стало, что нет в отряде приемника. «Слушали бы сейчас, что на фронте делается. Немцы с толку сбивают: «Москву вот-вот возьмем, Ленинград, глядите, падет…» Дураки безмозглые! Да разве нас этим запугаешь? Вон Наполеон тоже Москву брал», — Морозов тяжело вздохнул — понимал: радости пока от того, как складываются дела на фронте, нет никакой и еще не видно, что будет завтра, может, и хуже будет.

Печатник ушел в кусты прятать мешок со шрифтом. Спиридону Ильичу вспомнилось, как попал в отряд Печатник. Встретили они его в лесу с молодым эстонцем, которого Печатник, да и другие теперь так Эстонцем и зовут. У них была на двоих одна двустволка, шрифт и ни крошки хлеба, так как убегали из Пскова они спешно, на глазах переправлявшихся через реку Великую гитлеровцев. Парни без опыта, они побродили по незнакомой округе да и пали духом. На что Печатник — остряк, а и тот поугрюмел. Встрече с отрядом они несказанно обрадовались. Морозов, глядя на них, с затаенной болью подумал тогда о своей Валюше: «Что с тобой? Где ты сейчас? Может, и не в Луге вовсе, а так же вот, как они, мечешься?»

Печатник вернулся минут через десять. Подойдя к Спиридону Ильичу, он сказал, указывая рукой на вершину далекой березы:

— Вон под ней в кусты положил и мохом притрусил. — Он всегда сообщал Морозову, куда положил шрифты, так как думал: одного убьют — другой будет знать, где их найти.

Он отошел от Спиридона Ильича к Фортэ, который прощупывал пальцами траву вокруг себя.

— Что потерял, Кооператор? — услышал Морозов веселый голос Печатника.

Фортэ искал пенсне — свалилось с носа.

— Однако ты до того слеп, — посмотрев на него с усмешкой, сказал Печатник, — что тебя бы и на улицу одного не надо было пускать, а ты еще… партизанишь, — и поднял пенсне, которое лежало на виду.

— Слеп-то я слеп, да у меня ведь близорукость. Говорят, она к старости пройдет. Ослабнет мышца, и пройдет, — надевая пенсне, шутливо проговорил Фортэ.