Холмогоров срывающимся голосом кричал в блиндаж телефонисту:

— Передать общий: всем занять боевые места. Приготовиться к отражению атаки…

Труся́, торопливо подбежали откуда-то по траншее фельдшер и два санитара с носилками.

Холмогоров был ранен осколком. Ребро на правом боку, вывернувшись, торчало через рваную дыру в гимнастерке. Оттуда хлестала кровь.

Командира перенесли в блиндаж.

Буров, принявший командование ротой, приказал тут же доложить о случившемся майору Похлебкину, а сам склонился над Холмогоровым, которому в это время накладывали на рану повязку. Холмогоров, не обращая внимания на боль, наставительно говорил политруку:

— Ты… поближе к Варфоломееву будь. Он парень с головой. Кое-где и подскажет что дельное… Впрочем, я тебе, пока силы будет хватать, помогу… Только вынесите меня наружу, где виднее…

Но Холмогорова оставлять на поле боя не решились. Рана у него была тяжелая. Он с каждой минутой становился все слабее. Поэтому, как ни упирался командир, его понесли в тыл. За носилками, чуть пригибаясь, чтобы не задела шальная пуля или осколок, шел Буров. В грохоте и гуле все разгорающегося боя ему еле слышно было, как Холмогоров, показывая слабеющей рукой на правый фланг роты, произносил:

— Черт с ним, с Похлебкиным! Прикажи сейчас же батарее противотанковых пушек перейти на запасные позиции за правым флангом взвода Варфоломеева — пусть прикрывают подходы к отделению Растопчина. Дураку этому доложишь: Холмогоров, мол, еще до ранения приказал. Я, мол, ни при чем…

Буров, на мгновение выпрямившись, машинально поглядел в сторону отделения Растопчина и вдруг увидел, что по полю через проделанные за ночь проходы в минных полях и проволочных заграждениях ползут, оставляя за собой черные хвосты пыли, вражеские танки. Кинув на Холмогорова тоскливый взгляд, как бы прощаясь с ним, Буров побежал обратно в блиндаж. Там, через амбразуру, он неотрывно стал глядеть на немецкие танки, за которыми, пригибаясь, бежала пехота. С позиций гитлеровцев поливали ружейно-пулеметным огнем и забрасывали минами. Но — это было заметно даже Бурову, человеку, в строевой службе разбирающемуся мало, — у нас не хватало артиллерии. Буров старался понять, как развернется бой дальше. Боролся с охватившей его робостью. Подумав о себе: «Эх, растяпа! Это тебе не беседу проводить, а бой вести… Думал, век в политсоставе проходить? А тут на вот, командуй!» — он вдруг оторвался от амбразуры и, приказав немедленно вызвать Варфоломеева на запасной КП роты, кинулся туда. Понял, что менять сейчас позиции сорокапяток не время.

Когда Буров оказался на запасном КП, лейтенант Варфоломеев был уже там. Все такой же собранный, с простодушным лицом и яркими, спокойными глазами, он в ответ на буровское: «Что будем делать, Холмогоров-то ранен?» — неторопливо произнес:

— По-моему, надо проучить фашистов, — и объяснил смысл этих слов: — Танки будем уничтожать, а которые прорвутся — их там, — и махнул рукой на тылы полка, — добьют. Вот с пехотой… ее надо обязательно отрезать от танков и не допустить к позициям — положить, прижать огнем к земле. Иначе — гибель.

И полетела команда по всей роте: с места не сходить, неподбитые танки пропускать, прячась на дне ячеек и окопов, вражескую пехоту отрезать от танков и прижать к земле, никакой паники.

«Никакой паники» добавил Буров от себя лично. Добавил с умыслом: эти слова должны были напомнить бойцам и младшим командирам те беседы, которые он проводил с ними на УРе.

Бой закипел нешуточный.

Бойцы роты будто вросли в свои ячейки и огневые позиции. Восемь танков врага, подбитые ими, стояли недвижно, дымясь и полыхая огнем. Слышно было, как где-то в нашем тылу долбила полковая артиллерия: видимо, уничтожала прорвавшиеся вражеские машины. Отрезанная от танков немецкая пехота залегла в низине, перед озерком. И только сравнительно небольшой ее части удалось вклиниться на позиции роты — туда, где занимало оборону отделение Растопчина. Загнанное врагом в дот, это отделение до вечера отстреливалось от наседающих гитлеровцев. Прибежавший на КП роты Похлебкин ругался и требовал разблокировать дот и выправить положение. А чем разблокируешь? Идет бой, в роте каждый человек на счету, убери одного, и образуется брешь. Но все же попробовали. Однако вклинившиеся немцы успели укрепиться, и сбить их не удалось. Когда к вечеру бой начал затихать, Варфоломеев предложил Бурову план: до ночи дот поддерживать огнем, не давая возможности врагу на захваченном участке сосредоточивать свежие силы, а с наступлением сумерек, стянув перед ним на позиции часть личного состава роты и хорошо подготовив огневой налет, ударить в штыковую… Из дота беспрестанно стреляли. Но людей и огневых средств у Растопчина становилось, судя по частоте огня, все меньше, и немцы час за часом все плотнее сжимали вокруг дота кольцо. К сумеркам, когда Варфоломеев уже полностью приготовился к контратаке, на глазах у всей роты дот взорвался, и его поглотило красно-бурое пламя взрыва. Или сами себя подорвали, или немцы. Скорее сами, потому что до взрыва, когда штурмовая группа гитлеровцев, сделав неожиданный рывок, оказалась у стен дота и солдаты ее, как муравьи, с трех сторон облепили его железобетонную громаду, оттуда, изнутри, послышалось пение «Интернационала»…

В атаку повел бойцов Варфоломеев сам. Повел почти тут же, после взрыва. По гитлеровцам, вклинившимся в оборону, били кинжальным огнем пулеметы… Рядом с Варфоломеевым бежал Закобуня. Долговязый, он отмахивал саженные шаги и, опережая лейтенанта, на ходу кричал:

— Во, глядите, это Чеботарев чешет по ним… Его почерк… за комсорга им дает, за ребят!.. Як кроты, заховались вражины в зэмлю…

Немцы смогли поднять головы, только когда пулеметы по ним больше не стреляли. Но атакующие были уже рядом. Организовать огневой отпор немцы не могли — под громогласно покатившееся по полю «ура» красноармейцы бросались в штыковую. Более храбрые из немцев выскакивали из траншей и ячеек, пробовали защищаться. Началась жестокая работа прикладов и штыков. На глазах у Варфоломеева Закобуня ловким ударом из-под низу разворотил прикладом своей винтовки челюсть здоровенному гитлеровцу и тут же, изловчившись, проколол штыком второго… У помкомвзвода Брехова немец ударом винтовки выбил из рук автомат. Старший сержант, схватившись за его винтовку, вырвал ее из рук гитлеровца, а подоспевший боец вонзил в это время в бок вражескому солдату граненый штык своей трехлинейки… Некоторые немцы хватались за головы дрожащими руками, падали… Их лица выражали ужас. Их можно было и пощадить. Но не щадили и их. Налетевший с немецкой винтовкой в руках на фашиста озверевший Брехов с силой ткнул, как концом палки, чужим оружием гитлеровцу в переносье. Кинжалообразный сверкающий штык, прорезав хрящ, вошел в кость и застрял. Брехов, дергая на себя винтовку, выругался. Стоявший неподалеку с поднятыми руками немец смотрел на то, как он силится вырвать штык, и вдруг, схватив брошенную к ногам до этого винтовку, бросился, замахиваясь, на старшего сержанта. Варфоломеев, увидав это вовремя, в два прыжка оказался перед фашистом и, подняв, как булаву, опустил автомат на голову гитлеровца…

Убегающих преследовали лишь до траншеи, где проходил передний край обороны отделения Растопчина. Вдогонку им посылали, у кого остались, пули. Проскочил в азарте атаки траншею только Закобуня: он гнался за тщедушным, бросившим, видно, при бегстве винтовку немцем. Догнав его, Закобуня послал вперед винтовку, и штык ее наполовину вошел в спину гитлеровца. Из окопа Чеботарев грозно потрясал окровавленным кулаком и кричал:

— Гриш! Гриш-ка-а! Куда?! Назад!

Закобуня, выдергивая из спины падающего врага штык, поглядел в сторону Петра, тут же повернулся и понесся назад…

Весь бой занял считанные минуты, и бой этот холмогоровцы выиграли. Но уже добежавшему до первой траншеи и спрыгнувшему в нее Варфоломееву некоторое время еще никак не верилось, что это так.

С флангов роты били по последним удирающим немцам станковые пулеметы, винтовки. Откуда-то из глубины обороны по вражеским позициям вели огонь артиллеристы и минометчики. За КП Похлебкина, в лощинке, стояли готовые рвануться на помощь пехоте танки. Но Варфоломеев этого не замечал. Высунувшись из-за бруствера и не обращая внимания на начавшие рваться вокруг немецкие мины и снаряды, он пристально глядел в сторону врага и ждал, что вот, очухавшись, гитлеровцы пойдут в ответную атаку. Ждал и думал, как поступить дальше. Глаза его горели яростью, и последние краски вечерней зари, еще пока мерцающей над занятой гитлеровцами землей, отражались в них неяркими, потухающими всполохами.