— Мозг! — слабея, повторил Мак. — О чорт!

Эту повесть о жаждущей земле, об арыке Хазавате — поильце сотен декханских полей, о «Басар-су», т.-е. победителе воды, тоскующем в злых туркменских песках по пересвисту синиц и дроздов московщины, о смелом мюриде Ленина, о басмаче Канлы-Баш, что значит — «кровавая голова», и наконец о «гянче» — сокровище Пяпш-Дяли-хана надо не рассказывать, а петь, как поют под звон двухструнного дутара о делах давно минувших бахши народные певцы Туркмении.

И так надо петь, чтобы в песне этой, суровой и простой, слышалось завывание степного ветра, тяжкий зной летнего солнца, холод зимних снежных дней у негреющего костра и вся безотрадная как стон жизнь туркмена.

Но я боюсь, что сердитый редактор вычеркнет все мои слишком вольные «разбеги пера», что читателю прискучат авторские «цветы красноречия», а потому попытаюсь передать мою правдивую повесть коротко и просто. Это будет для меня не легко, но «дорогу осилит идущий» — гласит народная туркменская пословица…

Неуклюже загребая песок затекшими от седла ногами, окружной ташаузский гидротехник Семен Кузьмич Немешаев пересек улицу и остановился в холодке, на крыльце аульной школы. Здесь он и решил подождать своего приятеля, аульного учителя Мухамеда Ораз-Бердыева.

Семен Кузьмич был «не в духах», как сам он определял настроение, подобное сегодняшнему. Его злило все: и только что окончившийся долгий трудный путь из окружного города Ташауза в этот заброшенный аул, и жара, которая кусает и жалит как змея, и даже вон та аульная наседка, поднимающая здесь пыли больше, чем верблюд в ином месте.

Пыль, тончайшая песчаная пыль более всего злила Семена Кузьмича. Проклятый «кум» (песок) мучил его в дороге, кум и сейчас скрипит на зубах, а из бороды пыль хоть палками выколачивай.

Семен Кузьмич снял широкополую ковбойскую, стиля Far-West, шляпу, купленную во время последнего отпуска, и провел ладонью по вспотевшему лицу.

— Н-да, пески! — проговорил он. — Ползут, проклятые! Скоро вчистую аул задушат. А она, паршивка, как нарочно, дурить вздумала.

«Паршивкой» Семен Кузьмич обругал не больше не меньше как Аму-Дарью, «туркменскую Волгу», Джейхун — арабов, Оксус — древних греков, Потсу — китайцев.

Непостоянна, капризна как избалованная женщина древняя «река человечества».

То отхватит десятки километров береговой полосы с садами, полями, даже целыми кишлаками и аулами, а то нанесет новые отмели, жирно-илистые, могуче-плодородные. За годы же гражданской войны, когда по пескам и оазисам Туркмении под урканье и свист носились вихрем басмаческие стаи, Аму-Дарья окончательно распустилась: одни арыки занесла илом, другие размыла, а третьи просто бросила, ушла от них в сторону. А для Туркмении вода — все. Проблема земли, как таковая, имеет в Туркмении ничтожное значение. Здесь родит не земля, а вода. Здесь даже великий лозунг Октября звучит немного по-иному — «кто работает, тот и пьет воду из арыка»…

Пятнадцать лет борется Семен Кузьмич с Аму-Дарьей, изучил все ее повадки и капризы и привык смотреть на нее как на нечто воодушевленное, как на зверя злого и коварного. Чуть выпусти из рук, недогляди, поленись, и тотчас грозный и злобный Джейхун сотни декханских семей оставит без крова и пищи. Ну не зверь ли?

С высоты школьного крыльца Семен Кузьмич окинул взглядом туркменский аул Сан-Таш, глиняную плоскокрышую деревню, вернее, длинную прерывающуюся цепь хуторков, растянувшихся по обоим берегам небольшого арыка. Затих, притаился аул словно в предчувствии беды, лишь минарет вызывающе и надменно вскинул остроконечную свою шапку. Знает Семей Кузьмич, отчего угрюмится аул: просолонцевались земли аульные, жадно требуют воды. Вянут без поливки нежные ашмуни и арифи[2], вянут от тоски и сердца декхан. Нет воды!..

Сан-Ташский район, расположенный по водной системе арыка Хазават, вот уже третий год терпит острый недостаток в поливной воде. Нередки случаи, когда из-за этого пропадают сотни гектаров хлопковых посевов. Арык Хазават, или Хазават-ата (отец), как ласково и благодарно зовут его декхане, берет начало у Аму-Дарьи и мощной рекой, в 20 метров ширины, уходит на 140 километров в глубь пустыни Кара-Кум. Хазават действительно отец, отец сотен арыков и ябов. Он делится на магистрали второго, третьего и следующих порядков, превращаясь наконец в небольшие арыки-ябы, проводящие воду на отдельные участки земли. Хазават — это исполинская кровеносная система, разветвления которой разносят животворящую влагу по всей округе, не исключая и дальних полей, питаемых едва заметными водными жилами — капиллярами. Аул Сан-Таш, лежащий на периферии Хазавата, пользуется лишь остатками хазаватской воды, да и той в последние годы не хватает.

Причины этого — неустроенность водной сети, отсутствие шлюзов, водораспределителей, а главное — капризы Аму-Дарьи, которая то на целый километр отойдет от головы Хазавата, то наоборот, диким порывом разрушит ее.

Есть и еще одна причина — «чигирь», водоподъемное колесо, монотонный тягучий скрип которого сиротским плачем плывет над полями Туркмении. Это допотопное сооружение, состоящее из вертикального колеса с нанизанными на нем глиняными кувшинами-черпалками, льет воду на поля когда нужно и когда не нужно. И чигирь-то, современник Дария Гистапса, в наше время социальной революции, индустриализации, коллективизации декханских хозяйств стал в Сан-Ташском районе виновником… национальной розни.

«Скажи — не поверят, — подумал, улыбаясь невесело, Семен Кузьмич. — Люди тракторы да комбайны заводят, а мы все еще из-за чигиря друг другу ребра ломаем. Эх, горе-гореваньице!»

Национальная рознь, местами дошедшая уже до кровопролития, началась конечно из-за воды. Дело в том, что лучшую головную и среднюю часть Хазавата, берущего начало на территории Узбекистана, захватило узбекское население, а туркменам остался лишь тощий хвост арыка. Испокон веков соводопользователи (узбеки и туркмены) враждовали между собою, ибо вода попадала раньше на поля узбеков и в таком количестве, что потом ее не хватало уже для туркменских полей, расположенных в хвостовой части арыка. Узбеки перекачивают воду на свои поля посредством чигирей. Нормы поливки не соблюдаются, да их и невозможно соблюдать при такой архаической машине, как чигирь.

Туркменское население ненавидит чигири, так как они отнимают у них воду и заиляют дно Хазавата. А при посушке хлопковых полей туркмены всю вину приписывают узбекам. Были уже случаи, когда туркмены пытались тайно, ночью, разрушить чигири в верховьях Хазавата. Но узбеки, бывшие настороже, отстояли после ожесточенных, кровопролитных драк свои водополивные сооружения. А можно ли винить узбеков? Им тоже нужна вода для полей. Не виноваты же они в том, что суматошная Аму-Дарья мало дает воды отцу-Хазавату.

— Быть большой беде, — прошептал Семен Кузьмич, — ежели выхода из этого положения не найдем. А в чем он, выход-то?

Где-то близко раздалась вдруг песня. Пел молодой сочный баритон. И слова песни, русские, с едва лишь заметным туземным акцентом, еще больше взволновали Семена Кузьмича Немешаева.