Вдруг дуновение обожгло нас… Я приподнялся, сжавшись в комок, уткнув голову в колени, стиснув зубы. С перекошенным лицом, с прищуренными, полузакрытыми глазами я ждал… Снаряды следовали один за другим, но их не было слышно, — они падали слишком близко, слишком оглушительно. При каждом ударе сердце срывается и подскакивает, голова, внутренности — все трясется, хочется стать маленьким, все меньше и меньше, каждая часть своего тела пугает, члены судорожно сжимаются, голова, где пустота и шум, старается укрыться куда-нибудь, чувствуешь, наконец, страх, ужасный страх… Под этими смертельными раскатами грома превращаешься в дрожащий комок, остаются только прислушивающиеся уши и сердце, исполненное страха.

Залпы следовали один за другим с промежутками в десять секунд, десять секунд жизни, десять бесконечных секунд счастья, и я смотрел на Фуйяра, который уже не шевелился. Он лежал на боку с багровым лицом, и огромная рана зияла у него в горле, как у зарезанного животного.

Зловонный дым заволакивал дорогу; ни на что не хотелось смотреть; я в ужасе прислушивался. Взрываясь вокруг, снаряды забрасывали нас осколками камней, а мы лежали в нашей яме — двое живых и один мертвый.

Внезапно огонь прекратился. Это мгновенное затишье, эта короткая передышка показалась нам чем-то диковинным. Я обернулся и у подножья откоса увидел, как Бертье склонился над чьим-то распростертым телом. Кто это?

Вдоль дороги вставала товарищи.

— Гренадеры! — звал чей-то голос.

Затем справа стали передавать из ямы в яму приказ:

— Полковник спрашивает, кто командует на левом фланге… Передавайте дальше…

— Передавайте дальше… Полковник спрашивает, кто командует на левом фланге…

Я увидел, как Бертье потихоньку опустил на траву голову убитого. Он встал, бледный, и крикнул:

— Подпрапорщик Бертье, третьей роты… Передавайте дальше.

Жильбер, волоча труп за шинель, дотащил его до края широкой воронки, где мы укрылись. Давно уже он не боялся мертвецов. Однако не решился взять его за руку, за его жалкую, скрюченную, желтую и грязную руку, и старался не смотреть в его потухшие белесоватые глаза.

— Нам нужно было бы еще три, четыре таких трупа, — заметил Лемуан. — Мы сложили бы из них хороший бруствер, особенно если посыпать немного землей сверху.

Несколько солдат лежало у края воронки, внимательно наблюдая сквозь траву; другие беседовали, сгрудившись на дне.

— Ты думаешь, что придется итти дальше, брать их третью линию?

— Очень может быть. Если только не начнем рыть окопы здесь.

— Но ведь не с этими же остатками итти в наступление?

— Наплевать. Осталось у тебя что-нибудь во фляжке?

— Нет… Посмотри, сколько легло товарищей после того, как мы взяли деревню.

Повсюду были убитые: зацепившиеся за острые железные проволочные заграждения, упавшие в траве, зарывшиеся в воронках. Там голубые шинели, здесь — серые. Были трупы ужасные, с раздутыми лицами, как бы прикрытыми сплошной маской серого фетра. Были почерневшие, с пустыми орбитами глаз, лежавшие со времени первых наступлений. На них смотрели без волнения, без отвращения, и когда на воротнике шинели прочитывали незнакомый номер, то говорили только: «А я и не знал, что их полк тоже участвовал…»

Снова проснулась германская артиллерия. Несколько снарядов взорвалось перед нашей воронкой, и густое облако, пахнущее порохом, наполнило нашу яму. Свернувшись в комок, мы придвинулись друг к другу, стараясь спрятаться под чужие сплетенные ноги. Жильбер инстинктивно закрыл лицо согнутой рукой, как испуганный ребенок. Нас обдало столбом земли… Уже второй залп снарядов рассыпался направо и налево, взрывая землю вокруг нас. Затем внезапно произошло что-то непостижимо ужасное, как будто взорвалось что-то в нас самих…

Снаряд, вероятно, взорвался на краю воронки. Двое людей скатились на дно ямы и замерли неподвижно. Раненые, обезумев, убегали с окровавленными лицами, с красными от крови руками. Оставшиеся едва смотрели на них, зарывшись в землю, втянув голову в плечи, ожидая последнего удара. Но вдруг неприятель изменил прицел, и снаряды стали падать правее. Все приподняли головы. О, несравненная минута счастья, когда смерть уходит дальше!

Жильбер взглянул на равнину. Боши не выходят из окопов? Нет… Ничего не видно. Затем только он посмотрел на двух убитых товарищей с раскрытыми ртами.

— Нельзя их оставлять здесь и ходить по ним, — предложил Лемуан: — Положим их на край воронки.

Двое товарищей схватили первый труп и подняли его на край воронки; свернувшаяся кровь прилипла к их рукам. Жильбер повернул его лицом к неприятелю, чтобы не видеть его. Другой труп был тяжелее, и ему пришлось помочь им поддержать болтающуюся голову мертвеца.

— Вот так… — удовлетворенно заметил Лемуан. — У нас получился уже хороший бруствер… Бедняги, могли ли они только что представить себе это… Это как раз земляк, у меня есть его адрес… Берегись!

Снова началось, снова ложились мы, уткнувшись лицом в сухую землю. Снаряды долетали теперь до нас так быстро, что выстрел и взрыв раздавались одновременно. По полю бежали раненые, осколки сшибали некоторых с ног, и они падали на месте. Но по ту сторону проволочных заграждений ничего не было видно, ничего. Это было сражение без неприятеля, смерть без боя. С самого утра, с начала сражения, мы видели только человек двадцать немцев.

Мертвецы, одни только мертвецы. Немцы стреляют, стреляют… Чувствуешь, как слабеют ноги, холодеют руки, горит лоб. Это и есть страх? Канонада, подобно грозе, затихла, и из всех воронок высунулись встревоженные лица. Начнут ли они наступать? За холмом показался офицер.

— Держитесь, ребята, — крикнул он, — держитесь!..

В ту же минуту чей-то голос предостерегающе крикнул:

— Берегитесь, вот они!

Они выскочили из рощицы в двухстах метрах от нас, человек сто. Тотчас показалась другая группа, появившаяся неизвестно откуда, затем третья, которая понеслась с криками, и развернулись цепи стрелков.

— Боши. Стреляйте, стреляйте… Цельтесь ниже…

Все кричали, команды слышались из всех воронок, и по всему гребню затрещали выстрелы. Вдруг все скрылось. Легли ли они? Уложили ли мы их?

Минуту спустя бомбардировка возобновилась с новой силой, и между залпами видно было, как убегают раненые. Они бежали или ползли, стараясь добраться до маленького поросшего листвой откоса, окаймлявшего большую дорогу.

Наша артиллерия отвечала, и залпы следовали за залпами, взрывы происходили одновременно, дым не успевал рассеиваться, и осколки проносились массами. Внезапно желтое красное пламя ослепило нас. Мы разом прижались друг к другу, оглушенные, с бьющимся сердцем.

Жильбер упал, почувствовав только сильный удар по голове, ощущая на лице адское дуновение, ничего не слыша, ничего не понимая.

Когда он пришел в себя, голова у него была тяжелая, он боязливо пошевелил ногами. Ноги повиновались, они двигались… Нет, ноги в целости. Он провел рукой по лицу… А, оно в крови. Попало в лоб у виска. Я наклонился над ним и сказал:

— Это ничего… Просто порез.

Он мне не ответил, еще оглушенный; потом огляделся, вынул свой санитарный пакет и перевязал лоб. Он вытер платком со щеки кровь, которая текла теплой струей, затем, чтобы охладить горящую голову, прижал ее к холодному дулу винтовки. Во время короткого затишья он услышал справа стрельбу и взрывы гранат. Смутная мысль мелькнула у него: они опять будут наступать. Но у него не хватило мужества приподнять голову, чтобы взглянуть на равнину.

Раздался яростный залп, затем шрапнель разорвалась как раз над нашей воронкой, Жильбер на минуту замер, сердце его остановилось. Вслед за этим одним прыжком он приподнялся, вскочил на край воронки и побежал. Он хотел укрыться в другой яме, где угодно, лишь бы не оставаться больше в этой канаве, в этой зияющей могиле. Раздался еще залп, он лег и вытянулся. Потом привскочил и, обезумев, кинулся направо, налево, спотыкаясь о тела. Все воронки были заняты, везде изувеченные трупы, растерянные раненые, насторожившиеся солдаты.