После боя Генка сказал:

— Сегодня больше не попрет.

— Факт, — согласился Файзула.

Мы выставили боевое охранение и стали обедать, чем бог послал. А послал он на этот раз только сухари — по штуке на брата.

Много разных вкусных блюд попробовал я до войны. Сытно и вкусно кормили нас в госпитале. Тамошний повар — так утверждал Ячко — до войны работал в ресторане. Но слаще солдатских сухарей я ничего не ел. Ни до, ни после войны. Солдатские ржаные сухари ничего общего не имеют с теми, которые продаются сейчас в булочных и называются — сливочными, ванильными, с орешками. У солдатских сухарей был особый, ни с чем не сравнимый вкус. А как они пахли, эти сухари! Понюхаешь — слюнки бегут. Как их делали, не знаю. Но, видно, делали их по какому-то особому рецепту. Были они огромные — из буханки получалось, может, десять, может, двенадцать сухарей — и очень сытные. Мы грызли их просто так, намазывали на них тушёнку, лопали с ними суп, распаривали сухари в кипятке. Горячая, обжигающая губы вода становилась пахучей и вкусной. А распаренный сухарь? Это же было объедение! Набухший, он был мягче только что вынутого из печи хлеба. Хотите верьте, хотите нет, но тот, кто не отведал солдатских сухарей, многое потерял…

…Генка вздохнул, понюхал сухарь.

— Не густо.

Я вспомнил свои мечты о фронтовых харчах и усмехнулся.

— Чего ты? — насторожился Генка.

— Свое вспомнил.

— А-аа…

Когда мы подзаправились, Файзула сладко потянулся, проговорил сквозь зевоту:

— Теперь и вздремнуть можно.

Вздремнуть не удалось — начался бой.

— Опять попер! — Генка выругался. — Думал, ночью они не сунутся.

— Знают тут каждый кустик, поэтому и прут, — проворчал я и полез на чердак, куда Божко снарядил, кроме меня, Волчанского.

Ночь была черной, как гуталин. Вдали пульсировали автоматные вспышки. Ничего другого разглядеть не удавалось. Я даже края крыши не видел, хотя он, этот край, находился совсем близко от чердачного окна.

Я стрелял наугад, понимал бессмысленность такой стрельбы и все же думал: «А вдруг?»

Пули барабанили по черепичной крыше. Снизу доносился стук «МГ». Я прицелился в пульсирующий огонек, нажал на спусковой крючок. Огонек исчез. «Уложил!»— обрадовался я.

Нас поддержали оружейно-пулеметным огнем первый и третий взводы, и атака захлебнулась.

Когда я спустился вниз, Файзула сказал:

— Надо бы на «нейтралку» слазить.

— Зачем? — спросил Божко.

— Может, «языка» удастся взять. Сунутся немцы убитых забирать — тут мы их и накроем.

Божко оживился.

— «Язык» — это хорошо!

Файзула посмотрел на меня:

— Махнем?

Отказываться было совестно, и я согласился.

Стало светло. Выглянула луна. Плавали снежинки, медленно опускались на шуршащие под ногами листья.

— Вот и дождались, — сказал я.

— Чего? — не понял Файзула.

— Снега. — Я вдохнул морозный воздух.

— Сегодня так слазим, — откликнулся Файзула, — а потом придется маскхалат добывать.

Он спрыгнул в окопчик, огибавший полукольцом флигелек и упиравшийся одним концом в небольшой постамент с развороченным всадником, у которого были отбиты руки и нога; другой конец окопчика терялся в кустах, где стояла «сорокапятка».

Ничто не нарушало тишину. Снежинки, пушистые и крупные, отчетливо виднелись в свете луны; они парили в воздухе, лениво опускались на землю, делали ее похожей на подвенечное платье — такие платья я видел только на картинах и на сцене, а в жизни ни разу, и мне очень захотелось, чтобы Зоя сшила бы себе такое платье, когда мы пойдем в загс. По небу плыли облака. Луна то исчезала в них, то появлялась снова; казалось: она играет в прятки, но играет нехотя — в ее появлении и исчезновении не было резких, внезапных переходов. Когда луна исчезала, становилось — хоть глаз выколи и мгновенно обострялось чувство страха, а когда бледный свет заливал землю и ложились едва заметные тени, страх притуплялся. Через равные промежутки взлетали немецкие ракеты, освещая передний край. Как только ракета взмывала в воздух, Файзула замирал. Ракеты напоминали о немцах — они находились в двухэтажном особняке с колоннами и львами возле подъезда. Этот особняк был в полукилометре от флигеля. «Скоро и особняк возьмем!» — подумал я и вспомнил добрым словом Казанцева, который много времени уделял строевой, научил меня и по-пластунски ползать и прочим премудростям — тому, что два месяца назад казалось мне пустой тратой времени.

Ночью все, даже знакомые предметы, принимают причудливые очертания. Куст, растопыривший обгоревшие ветки, тот самый куст, который я видел раз сто, вдруг показался мне фрицем с направленным на меня автоматом. Я ощутил внутри холодок и остановился.

— Чего? — спросил Файзула.

— Тише, — прохрипел я и движением головы показал на куст.

— Дурень, — процедил Файзула.

Мы снова поползли.

Мне почудилось, что припорошенные снегом листья уж очень шуршат, я стал ползти осторожней и, следовательно, медленней. Это разозлило Касимова.

— Не пускай пар! — громко сказал он.

Я обомлел. Хотел броситься назад, но вовремя сообразил, что тогда — хана.

— Недалеко уже, — ободрил меня Файзула и велел поднажать.

«Если суждено погибнуть, то погибну», — подумал я и заработал руками. И вдруг услышал тиканье. Было тихо, вокруг лежали мертвецы, а где-то тикало — отчетливо, громко. Сердце, показалось, остановилось на миг, тело стало липким. «Амба!» — решил я. И тут понял, что это тикают часы в кармашке убитого фрица; он лежал чуть в стороне. От радости я чуть не захохотал. Нечаянно прикоснулся к лицу убитого и отдернул руку.

— Слабак ты, — упрекнул меня Файзула.

— Тише, — прошептал я.

— Не бойся! — Файзула явно бравировал. — Фрицы сейчас вторые сны видят.

— А вдруг?

Файзула снова обозвал меня слабаком и приказал затаиться.

Я лежал и думал: «Вот мы уже и в Венгрии — в самом центре Европы. Как только возьмем эту чертову усадьбу, сразу двинем дальше». Я завидовал бойцам других подразделений — тем, кто не топтался, как мы, на месте, а наступал. Сводки Совинформбюро, которые нам регулярно зачитывали политработники, вызывали восторг. Мы гадали, когда окончится война. Файзула говорил: месяца через три, Божко утверждал — через полгода. Дух близкой победы витал в воздухе, обнадеживал, наполнял сердца уверенностью.

Мы лежали долго — так долго, что у меня онемели ноги.

— Может, хватит? — прошептал я.

— Еще с полчасика, — откликнулся Файзула.

Время тянулось, как резина. Я лежал на животе, нюхал носом снег. Он подтаивал подо мной. Пола шинели откинулась, сквозь ткань галифе проникал холодок, тело ощущало влагу. Луна откатилась в сторону и скрылась в туче. Повалил густой, липкий снег.

— Видать, фрицы еще не очухались, — с сожалением произнес Файзула и приказал возвращаться.

На следующий день Файзула пополз на «нейтралку» за документами днем. Божко приказал ему вернуться, но Файзула сделал вид, что не расслышал.

— Все! — сказал Божко, и я понял, что Файзуле не сдобровать.

Касимов верил в свою звезду и не маскировался. Пули ложились рядом — того гляди накроют.

— Олух! — воскликнул Божко. — Хоть бы голову пригибал.

Я несколько раз закрывал глаза, но Файзула благополучно добрался до оврага с пологими склонами (этот овраг пересекал нейтральную полосу, отделял флигелек от особняка), приспустил, не вставая, брюки и, показав немцам голый зад, скатился вниз.

Боже мой, что тут началось! Фрицы с ума посходили. В штабе встревожились. Узнав в чем дело, успокоились, даже посмеялись. Божко проговорил сквозь зубы:

— Дает нехристь!

Немцы стали кидать мины. Над оврагом повис дым, красноватая мерзлая земля обрушивалась на кусты, ломала их. «Конец!» — решил я. А Файзула продолжал куражиться. Издеваясь над фашистами, подбросил вверх шапку: жив, мол.