Фил Уиттачер замолк и принялся размышлять.

— Почему не искали Арни?

— Искали. Собрали все деньги, какие могли, дали лучшему стрелку и послали его на поиски Арни.

— И что же?

— Это продолжалось двадцать лет. Тысячу раз я видел свежие следы Арни. Но ни разу — его самого.

— Вы?

— Я.

— Но вы же судья.

— Судьи — это ищейки на покое.

— Значит, Арни не найдут.

— Ошибаешься, парень. Если у тебя сбежала лошадь, есть два выхода. Можно пуститься за ней следом, А можно остановиться у воды и ждать, пока ей не захочется пить. В моем возрасте бегают плохо. Остается ждать.

— Ждать здесь? Почему он должен вернуться?

— Жажда, парень.

— Жажда?

— Я знаю Арни лучше, чем своих птичек. Он вернется.

— Но ведь он, может быть, мертв. И уже много лет в земле.

Судья покачал головой и улыбнулся. Кивнул в сторону газет и писем, пропитывавших словами воздух в комнате.

— Индейцы, покер и часы. Арни может сменить местожительство, имя, облик, но его нетрудно будет узнать. Он всегда останется собой. Любитель грандиозного: добродушный, веселый и жестокий. И ему нелегко скрываться. Исчезать — да, исчезать он мастер, но скрываться… это не для него. Внимательно читать газеты — все равно что сидеть в седле у него за спиной.

Фил Уиттачер поглядел на судью. Руки, заплывшие жиром. Длинные грязные ногти. Пальцы в чернилах. Прекрасные, детски-голубые глаза. Они скользили туда-сюда, следя за парящими трясогузками. Фил Уиттачер следил за ними, пока птицы не слетелись к нему и не замерли в ожидании. Тогда он сказал:

— Спасибо, -

и поднялся. Поставил стул на место. Направился к двери. На стене в рамке — фото: девушка притворяется, будто читает книгу. Волосы заколоты на затылке; тонкая, необычайно изящная шея. Она еще и пишет что-то синими чернилами. Уиттачер попробовал прочесть, но язык был ему незнаком. Он вспомнил Берда. Как тот годами заучивал наизусть французский словарь, от A до Z. Неглупо, произнес Уиттачер про себя, разглядывая тонкую, необычайно изящную шею. Уже взявшись за дверную ручку, он остановился и повернулся к судье:

— А часы?

— Какие часы?

— Старик.

Судья пожал плечами.

— В этом весь Дольфин. Хотел построить самые большие часы на Западе, и построил. Заставил работать индейцев. И построил.

Судья наклонился и сплюнул. И снова откинулся на подушки.

— Хочешь знать правду? Я в жизни не видел, чтобы они ходили.

— Ага.

— Ты понял, что там сломалось?

— Часы не сломались. Они остановились.

— А есть разница?

Фил Уиттачер взялся за ручку. Услышал щелчок.

— Да, — ответил он, уходя.

Открыв дверь, Уиттачер окунулся в свет, что вместе с летучей пылью празднично вспенивал полуденный воздух, заставляя мысли летать, словно влюбленные акробаты на выжженной солнцем земле. Так говорила Шатци, вернее, почти пела, как распевают балладу. И смеялась. Это я помню хорошо: смеялась. А когда я стала приходить домой два раза в неделю, то продолжала видеться с ней. И слушать ее рассказы, когда она была в настроении. Она всегда носила с собой диктофон, и если приходила какая-то мысль, то Шатци наговаривала ее на пленку. Ведь это могла быть хорошая мысль. А еще диктофон помогал ей наводить порядок в голове. Временами мне тоже хотелось иметь диктофон. Если я сумею все ясно понять: что случилось, а что не случилось. А он окажется рядом. Тогда я спрошу саму себя, как обстоит дело. Странные мысли приходят иногда в голову.

Однажды Шатци сообщила, что была знакома с моим сыном.

О ней ходили всякие слухи, там, в больнице. Что она была с докторами. То есть в постели. Не знаю, так ли это. Но не вижу в этом ничего плохого. Замужем — не замужем, в конце концов, какое всем дело? Мой муж Хэлли говорил, что она хорошая девушка. Не знаю, оставался ли он верен мне, когда в голове у меня встало вверх дном и я едва узнавала его. Было бы очень трогательно, если так. Есть над чем смеяться годами.

— Мы вас не торопим, мистер Уиттачер. Но вам действительно кажется, что вы на правильном пути? Что вы поняли, где поломка у Старика? — спросила Джулия Дольфин.

— Поломки нет.

— Вы мне лапшу на уши хотите повесить?

— Часы не сломались. Они остановились.

— А есть разница?

Фил Уиттачер взял в руки шляпу.

— Да, — сказал он про себя.

Моего сына звали Гульд.