Парикмахер продолжает брить доброго сладкого бисквитного дедушку. Парикмахер хотел бы, но не смеет заглянуть в его глаза, чтобы угадать, чем был вызван такой неожиданный, никогда небывалый перерыв. Только чуткие руки парикмахера осязают, как в самодовольной улыбке подергивается бритое теперь лицо биржевого владыки.

9 час. вечера в Ак-Мечетской даче.

Красные лучи солнца в маленькой комнатушке временного барака. У медного рукомойника полощется «техник Кириллов». «Техник Максимов», как пришел домой, растянулся на койке, — здорово утомляют целые дни блуждания по даче.

— Слушай, Петров, скажи мне на милость, какого дьявола ты крутишься с этой Пальмерстонихой… Я тебя третьего дня видел, вчера видел… Прогулочки при лунном свете. А?

— Тсс, болван. Услышат.

— Никто не услышит, мы с тобой во всей конуре одни… И не виляй, а отвечай на вопросы.

— Да, мне и так с тобой надо было сегодня поговорить… по этому поводу. Дай только помыться.

Умылся, подошел и сел совсем близко на койке Никольского.

— Как по-твоему, подозрителен ли был бы тебе англичанин, живущий в СССР, отлично говорящий по-русски и упорно это скрывающий?

— А кто ж это такой?

— А помнишь ты, как я тебя просил обратиться с вопросом по-русски к инженеру Пальмерстону и как в ответ он сделал недоумевающее лицо?

— Ну, положим, помню. Но с чего ты взял, что инженер Пальмерстон говорит по-русски?

— А с того, что его жена, кроме русского языка, ни на каком другом — ни звука.

И Петров рассказывает тов. Никольскому, как он встретился на линейке с женой инженера Пальмерстона, как он обратился к ней с вопросом по-английски, — он-то ведь недурно знает этот язык, и как оказалось, что она русская, говорит только по-русски и что ее муж, по ее словам, прекрасно владеет нашим языком… Она неожиданно сильно, словно проговорившись в чем-то, смутилась, и постаралась замять разговор.

Петрову все это мало-помалу кажется подозрительным. Ему думается, а нельзя ли что-нибудь разведать через нее.

Нужно постараться завести знакомство и это оказывается гораздо более легким делом, чем можно было предположить. Она сама идет навстречу. Она так одинока в этой компании иностранцев, так скучает, она охотно с ним встречается. Несколько раз они уже проводили вместе вечера.

— Ну, как же далеко зашел ваш роман? Тебе удалось узнать что-нибудь существенное?

— Я как-то не умею вести дела с женщинами. Это не в моем характере. Может быть, с ними надо быть решительнее… Вместе с тем я вижу совершенно ясно, что, конечно, чтобы что-нибудь разведать, нужно именно вступить с ней в близкие отношения… Иначе ничего не выйдет… Да, скажу тебе, пожалуй, мне кажется даже, она совсем не прочь, она сама ищет встреч… И я вижу, — для дела это необходимо, но, видимо, я не такой человек, чтобы легко относиться даже к таким легким связям…

— Гм-ммм… А ты не думаешь, что тут может быть ловушка и с той стороны… Если она сама ищет… Смотри, не увлекись сам… Ведь она очень интересная женщина; многие бы дорого дали, чтобы она искала встречи с ними…

— Ну, последнего-то я не боюсь… А подозрения… Да, я тоже не вполне уверен… Но, впрочем, как раз сегодня, в одиннадцать у нас свидание… Постараюсь окончательно разгадать ее и приступить к решительному выяснению дела…

«…Я повторяю: ты мне не нравишься. Что это за работа… Так ты выполняешь мои поручения? Что ты мне можешь сказать о Кириллове… Ваши встречи… Это пахнет-то уже чем-то другим… Так вот что, милая: развратничать без пользы для меня я тебе не позволю. Валяйся с кем хочешь, но…» Но… этого не ожидал Брегадзе. Валентина вскочила, с каким-то диким воплем ринулась к нему… Резкий звук пощечины…

«А-а-а, так-то ты?!» Левая щека Брегадзе горит. Он весь сжался, присел, как раненый хищный зверь, рука сделала неуловимое движение, — в ней арапник, всегда висевший на стене, над столом…

«А, орать, ты орать вздумала… Кусаться?»…

Шелковый, сильно, очень сильно надушенный платок заткнул рот маленького, извивающегося, царапающегося, воющего сквозь зубы, яростного существа…

«Вот тебе, вот тебе, вот тебе… Что, получила… Молчишь… Ну, то-то».

Конечно, задание о Кириллове отменено… О каком задании может быть тут речь?

Хорошо, что по непредвиденным обстоятельствам пришлось сэру Смоллуэйсу отменить еще с утра назначенный на сегодня маленький банкет по случаю успехов самшитовой концессии… Правда, бисквитный дедушка известил его, что на его именном счете в одном из банков Сити прибавилась еще добрая толика хорошего «фунтового печенья», но все же работа мешает поделиться своим радостным настроением с другими… И это к лучшему, — иначе пришлось бы мистеру Пальмерстону извиниться за сильную мигрень мисисс Пальмерстон.

Из-за этого идиота Фаренгайта блестящая до сих пор карьера сэра Вальсона висит на волоске. Но он здесь положительно не при чем… Он принял все меры… Но еще неизвестно, как посмотрят на это хозяева… Им нет дела до того, что какому- то там Стону не везет в последнее время. Они имеют дело только с сэром Вальсоном… Но кто мог ожидать, что рыжий черт выдержит такой яд… Хозяевам и так чрезвычайно не понравилось таинственное исчезновение из глазговской тюрьмы… Правда, тогда удалось удовлетворить их достойной отсидкой всего тюремного начальства… Жаль, что он не поручил ликвидацию Дэти Мак-Кину… Мак- Кину: этот князь прекрасно выполняет возлагаемые на него поручения, — иногда среди русских белогвардейцев попадаются дельные люди…

Да, действительно, неприятное сообщение получил сегодня Вальсон от мистера Стона: «Дэти раскрыл большевикам тайну лимонного газа»… Мало того, этот рыжий негодяй-ирландец в Московской лаборатории воспроизвел «цитрон деббль-ю-5». Агенты Стона видели опыты на пустыре под городом. Опыты подробно описаны в донесениях: хорошо знакомая сэру Вальсону картина. То, что это лимонный газ, нет никаких сомнений. И хуже того, прохвост, видимо, открыл противоядие, — некоторые животные во время пробы остались в живых. И теперь здесь известен только газ, там же и газ и способ бороться с этим газом…

Полная темнота царит во всем маленьком домике, где на спешно собранном из готовых частей фасаде надпись: «Самшитс-Концешн», а на двери — «инженер Пальмерстон». Темно и в спальне. Старая Нина встревожена: крики, движение, князь ушел крайне рассерженный, как давно уже не бывало… Она неоднократно подходит к двери в спальную, но в замочную скважину ничего не видно, полная темнота…

Темнота… Если бы она вошла в комнату со своей маленькой керосиновой лампочкой, она увидала бы на ковровой кушетке жалкую, маленькую, прижавшуюся в угол, между подушками, фигурку… Вот уже час сидит Валентина так, с ногами на диване, изредка резко вздрагивая, закусив зубами маленький батистовый платочек, неподвижно смотря в темноту перед собой…

А если бы люди знали способ ловить на какой-нибудь еще не изобретенный экран человеческие мысли, то с какой быстротой заплясали бы на белой стене, на которую она сейчас так упорно смотрит, такие знакомые для завсегдатая кино картины.

И сентиментальные всплакнули бы, наверное, над трогательными титрами: «Отец и дочь»… «У могилы отца»… «Одна-одинешенька»…

Оркестр, торопясь, заиграл бы что-нибудь подходящее, — шимми, или более близкое кинематографическим сердцам аргентинское танго… «На низких бархатных диванах…» и на экране во всей красе появился бы — «Обольститель, ротмистр, князь Брегадзе…»

Отдельный кабинет, патриотические деникинские марши, кокаин и «Великая и неделимая…» Поспешное бегство, животный страх перед смертью: «Яблочко, куда ты катишься…»

На минутку свет в зале, потом снова мрак, видовой номер, — Константинополь и Босфор… Экзотический жанр, — знаменитое русское кабаре Вертинского — лакейский фрак недурно сидит на плечах у тех, кто вчера еще вешал и расстреливал во имя своих эполет и имений; графиня X и баронесса Z исполняют танец живота с особым шиком, превосходно соперничая с признанными звездами домов терпимости Галаты и Скутари, — а потом снова тяжелая драма: