Когда он пришел в себя после обморока, он тихо и хрипло попросил доктора:

— Туда… — и он указал глазами на дверь.

Доктор понял. Адам хочет на воздух. Быть может, в последний раз взглянуть на небо. Он задыхался. Но разве можно выносить тяжелого легочного больного в сырую осеннюю ночь на воздух, под моросящий дождь!

Доктор отрицательно покачал головой.

Адам посмотрел на него жалобными глазами умирающей собаки.

— Нет, нет. Вам вредно, Адам… — и, обратившись к санитару, доктор отдал приказание:

— Подушку с кислородом…

Кислород продлил мучения Адама до утра. Утром, когда бледный луч солнца осветил белую стену, нарисовав на ней тенью решетку окна, что-то вроде улыбки, такой-же бледной, как этот луч, мелькнуло на губах Адама… У него началась агония. Он изредка выкрикивал какие-то непонятные слова… Ни одного французского слова он не произносил.

В десять часов двадцать минут утра Адам умер. А в час дня было получено официальное извещение о том, что Адама необходимо выписать из больницы, так как решено отправить его в Гималаи…

— Все-таки, он хорошо сделал, что поспешил умереть, — не скрывая радости, говорил прозектор, приступая к анатомированию трупа Адама.

Ни один труп не был так тщательно препарирован. Все было измерено, взвешено, тщательно запротоколено и заспиртовано. Вскрытие дало много чрезвычайно интересного. Apendix[3] был очень больших размеров. Musculus erectus cocigum[4] ясно выделялся, мышцы ушей были очень развиты. Мозг… О мозге Адама профессор Ликорн написал целый том… Скелет Адама был тщательно собран, помещен в стеклянную витрину и поставлен в музее, с надписью:

В первые дни в музее, у витрины со скелетом Адама, толпилось много народа. Среди посетителей любопытные взоры отметили Клотильду де-Труа и знаменитую артистку…

Адам перестал быть опасным для «культурного» общества и стал служить науке…

Каспийские ловцы.

Рассказ П. Егорова.

Подойдя к морю, Максим свалил с плеч просушенный, тяжелый парус и сказал:

— А ветер крепнет! Быть сильному шторму!

Товарищ Максима, низкорослый, коренастый Михайла, с которым они вместе хозяйствовали и ловили рыбу, повел носом в сторону моря. Вобрав в широкую грудь холодный воздух, он кивнул головой Максиму:

— Да, это точно. По осень Каспий дюже бунтует. Супротив всех других морей.

Море стонало. Мутные, серые волны топорщились и, перебегая через песчаные отмели, с рассыпающимся глухим звоном набегали на пустынный, отлогий берег. Привязанная к полусгнившей коряге рыбница слегка вздрагивала и лениво колыхалась. Тихо и тоскливо-тревожно поскрипывала мачта, о которую сухо и коротко шлепались болтавшиеся снасти.

Михайла докурил цыгарку и, сплюнув ее в море, вместе с Максимом впрыгнул на судно прилаживать парус и готовить рыболовные снасти. На корме, где помещалась крохотная каютка, возилась с чайником в руках согнувшаяся озабоченная жена Максима.

В воздухе было морозно, отчего парус стал сразу холодным и упругим. Руки Максима и Михайлы быстро коченели.

— Ишь, какой морозяга заколупывает! — Максим стал быстро оттирать иззябшие руки.

Жена выпрямилась и подошла к нему. У ней сильно щемило сердце, и какое-то тяжелое, недоброе предчувствие угнетало ее. Посмотрела на мужа жалостливыми глазами.

— Уж ты, Максим, отложил бы ныне лов. Смотри, право, какой мороз! Весь берег заледенел… Как бы греха какого не вышло… Останься…

Максим смерил жену удивленным, презрительным взглядом.

— Вот они, бабы-то! Теперь самое «красноловье»! В один день можно обеспечить ползимы. Надоть пользоваться, а она «отложил бы лов». Мороза, вишь, испужалась. Нашла, чем стращать старого ловца! То-то глупые бабы. Их только послухай, без хлеба и одежонки насидишься.

Помолчав, он строго и сурово сказал:

— Ну, ты положила там харч, и айда домой! Дома, гляди, ребята пищат. Да, смотри, не забудь напомнить на промысле насчет икры. Скажи, Максим, мол, на лове. Всю икру и рыбу сдаст в Благодатный.

Зная твердый, непреклонный характер мужа, женщина, понуро подобрав платье, сползла с обледенелой рыбницы и остановилась тут же, на берегу.

Максим деловито оглядел все судно. Обернулся к морю, изучая направление ветра. Провел по своему морщинистому, сильно изрытому оспой лицу заскорузлой и крючковатой от воды и веревок рукой.

— Михайла! — обратился он к товарищу, — отчаливай!

Михайла взял длинный багор и уперся в берег, ломая тонкий, рассыпавшийся каскадами лед. Оба навалились на багор. Рыбница медленно поползла от берега.

— Подымай парус! Натягивай снасти! Дюжей! Дюжей!

Парус глухо затрепыхал и выпуклым полушаром выдался вперед, выпрямляясь по мере того, как его задергивали кверху. Судно закачалось, накренилось и, рванувшись вперед, врезалось в волны.

Михайла на ходу подтянул до верху парус и замотал снасти.

Максим круто налег на руль. Судно быстро повернулось корпусом к берегу.

Максим махнул шапкой оставшейся на берегу жене. Она стояла так же молча и

покорно, не отрывая глаз от уходившего в море судна.

Было что-то бесконечно близкое и родное в ее понурой и грустной позе. Глаза глядели будто в самое сердце Максима, отчего ему тоже стало как-то грустно и досадно на себя, на свою грубость к жене. Захотелось сказать ей что-то ласковое. Он поднес руки к губам и, свернув их дудкой, стараясь заглушить шум воды, закричал:

— Выходи послезавтра, в полдень, встречать! Придем с хорошим уловом и гостинцами!..

Обогнув громадную, далеко врезавшуюся в море косу, ловцы вышли в открытое море. Резкий пронизывавший ветер с протяжным ноющим свистом набрасывался на судно и напирал на парус. Парус вздрагивал. С коротким, глухим ропотом натягивался. Снасти бились о мачту и, сорвавшись с бортов, шлепались в море и скользили по воде за несшимся судном, как длинные извивающиеся змеи.

Чем дальше уходило в море судно, тем круче и злобней становились волны. Их гулкий рокот слышался со всех сторон и заглушал слова разговаривавших ловцов.

Максим часто оглядывался и посматривал в ту сторону, где осталась жена. Но берег давно уже скрылся из глаз. Невольно вспомнились ему слова жены, и где-то в глубине его сознания зашевелилась мысль, что она была права. Смутное неуловимое чувство тревоги и раскаянья заползло в его душу. Он понял свою ошибку и видел, что в такой сильный шторм и мороз трудно работать.

От этих мыслей его охватила досада на самого себя:

— Велика беда — буря! И не такую видывали, да не страшились. А еще ловец, моряк! Почитай, сорок годов на море пробыл… Должно, издыхать пора, старая собака! На печи бы лежать.

Максим уверенно тряхнул головой, и лицо искривилось в неискреннюю жуткую улыбку.

— Ничего, мы еще поборемся. — И он еще с большей настойчивостью стал управлять судном, ведя его в разоренную пасть взбудораженного моря.

Судно покорно врезалось в волны и судорожно вздрагивало, будто упиралось и не хотело итти дальше. Брызги рассыпались во все стороны, заливая водой палубу.

Вспененная даль моря подернулась сероватой туманной мглой, которая стала быстро сгущаться и окутывать горизонт мраком. Приближалась ночь, и вместе с ней крепчал мороз и грознее разыгрывалась буря.

Максим хмурился и угрюмо молчал. Михайла был тоже угрюм. Часто крутил замерзшими руками цыгарки и подолгу вглядывался в своего старого товарища укоризненным взглядом. Но говорить с ним не решался, боясь, что тот высмеет и обругает его за малодушие и трусость,