— Уходите, люди добрые!.. Уходите, нечего вам тут делать!
Он услыхал шаги наверху, на втором этаже, и одним духом взлетел по дубовой лестнице. В открытых комнатах люди шарили в поисках вещей, которые можно было унести. Какая-то женщина собирала в простыню разные тряпки, плаксиво бормоча про себя, что жалко будет, если все это погибнет, уж лучше она попользуется, а то совсем обнищала. Петре ворвался в одну из комнат, в которой было больше народу, чем в других, повторяя все те же слова:
— А ну уходите отсюда, люди добрые, уходите, не то…
Комната оказалась спальней Надины с широкой кроватью и большим портретом на стене, в изголовье. Петре подошел почти вплотную к кровати и вдруг, неожиданно для себя, наткнулся взглядом на портрет и растерялся, словно Надина была жива. Его голос оборвался, и только опаленные губы беззвучно шевелились. Надина, почти обнаженная, смотрела на него томным взглядом, в котором, однако, сквозило оскорбительное презрение. Остальные тоже таращили глаза на портрет, не смея раскрыть рта. В душе парня сперва вспыхнула радость, точно он нашел то, что тщетно искал. Но в следующую секунду с его глаз будто спала пелена. Презрительный взгляд Надины сверлил его сердце, отравлял кровь ядом. Он почувствовал себя обманутым, оплеванным и хрипло взревел:
— Поглядите, как эта ведьма измывается над нами!
Только сейчас он вспомнил, что взял с собой топор, занес его над головой, вскочил на кровать и ударил изо всех сил по портрету. Расколотое стекло будто застонало долгим, пронзительным стоном. Осколки брызнули во все стороны, точно капли крови. Несколько осколков хлестнуло парня по лицу, расцарапав, как кошачьи когти. Но Петре продолжал лихорадочно рубить, прерывисто дыша. Изрубленное тело Надины скорчилось обрывками картона, однако взгляд остался таким же презрительным и томным, даже после того, как лицо испещрили рваные раны.
Глаза Петре налились кровью, и он яростно гаркнул:
— Бейте, ребята, чего ждете!
Все словно давно ждали этого клича. В мгновение ока крестьяне разнесли вдребезги все, что было в комнате, вышвырнули через высаженные окна разломанные стулья, изодранное в клочья белье, ночные горшки, распоротые подушки, из которых летел пух, рамы картин…
— За мной, братцы! — закричал немного спустя Петре.
Теперь орали и крушили и во всех остальных комнатах обоих этажей. Петре метался как сумасшедший, размахивая топором.
— Жгите! Сжигайте все! Оставим здесь прах и пепел! — сбегая на первый этаж, крикнул он тем, кто еще только входил со двора.
— Поджигайте все, братцы! — вопили и другие, топчась на месте.
— Вот это другое дело, Петрикэ! — похвалил парня Серафим Могош, увидев его с зазубренным топором. — Хватит, довольно терпели мы обид и притеснений.
Петре очутился во дворе. Солнце опустилось за здание старой усадьбы. Сумерки мягко источали темноту. Казалось, ярость все разгорается в толпе, и люди лихорадочно торопятся что-то сделать. Блестевшее от пота лицо Петре было искажено страданием.
— Что случилось, Петрикэ? — удивился Правилэ, увидев, что парня не узнать.
— А ты что, сам не видишь аль не хочешь видеть! — злобно ощерился Петре.
— Стыд-то какой… — с сожалением и укоризной в голосе начал было стоявший рядом Лупу Кирицою.
Но Петре не дал ему закончить:
— Закрой лучше пасть, старый хрыч! Хватит, довольно ты морочил нам голову, не давал с места сдвинуться, только и знал, что болтать да скулить.
— Ты, видать, тоже свихнулся, бедняга! — пробормотал, перекрестившись, старик. — Как бы не пожалел потом!
— Жалеть мне нечего, все равно помирать только раз! — крикнул Петре, бросаясь куда-то — сам не зная куда.
Из окон новой усадьбы вырвались космы дыма.
— Горит!.. Горит!.. — с дикой радостью завопил кто-то.
Но огонь разгорался медленно. Пока горело только внутри здания, да и то больше дымило. Только когда опустилась ночь, огромные языки пламени взвились над крышей, как сияющая корона, разбрасывая миллионы искр. Люди сновали вокруг, будто забыли о сне и о доме. Все охрипли и все-таки продолжали неуемно орать, выкрикивая бессвязные слова и ругательства, будто пытаясь вознаградить себя за долгое молчание прошлого.
По ту сторону пылающей усадьбы Григоре старый барский дом казался черным, уснувшим. Только в одном окне таинственно мерцал желтый огонек. Глядя туда, крестьяне невольно вздрагивали. Подбадривая себя, Игнат Черчел пробормотал:
— Вот и насытил его господь бог землею и всем прочим!
Глава XI
Петре Петре
Всю ночь с пятницы на субботу пляска пламени, пожирающего усадьбу Григоре Юги, заливала кровью небо над Амарой. Гневная, шумливая толпа не расходилась, будто люди потеряли сон и покой. Крики буйной, неудержимой радости заглушали треск огня. Крестьяне без устали сновали тенями в красных сполохах, переговариваясь суровыми, хриплыми голосами, сливающимися в причудливый гул, будто рвущийся из недр земли…
Далеко за полночь стропила сгорели, и крыша рухнула на потолок второго этажа. Гигантское облако искр бурно взметнулось и рассеялось в багровом воздухе, и тут же над пожарищем вздыбились новые языки пламени. Точно повинуясь высшему велению, из сотен глоток вырвался долгий, радостный рев. Потом крестьяне потихоньку разошлись, словно ожидали только этого знака полной победы. Лишь кое-кто упрямо оставался на месте, опасаясь, как бы без него не произошло еще что-нибудь важное. На рассвете суета на барском дворе улеглась, и даже огонь горел теперь тише, пресыщенно, сонно мерцая.
В окне старой усадьбы бодрствовал все тот же робкий огонек. Бабочки крупных искр садились на крышу и, касаясь старой черепицы, сразу же гасли, будто падая на лед. Иким прикрыл двери, ведущие на террасу, чтобы никто больше не входил в дом и не тревожил покойника. Некоторое время у изголовья убитого барина бодрствовал он, потом кухарка, затем приказчик, которого сменил муж кухарки. А под утро на кресле в углу комнаты покойника прикорнула Мариоара. Ее клонило ко сну, но было слишком страшно, и она старалась не смотреть в сторону дивана, на котором лежало тело Мирона Юги. И без того на нее наводили ужас тени, неуемными призраками плясавшие на стенах. Сквозь выбитые окна лился острый, режущий холод. Стоило ей только закрыть глаза, как чудилось какое-то странное шуршание. Один-единственный раз осмелилась девушка бросить взгляд в ту сторону. Пламя свечи металось, и мертвец будто двигался. Мариоара поспешно трижды перекрестилась… Немного придя в себя, она вдруг совершенно отчетливо услышала вздох, глубокий и горестный, как стон. Не в силах вымолвить от ужаса ни слова, девушка вскочила на ноги. Но тут же раздался испуганный голос:
— Не кричи, Мариоара, не губи меня! Это я — Исбэшеску.
Бухгалтер с трудом выполз из-под дивана — он весь задеревенел. Исбэшеску спрятался, как только увидел, что старый барин берет ружье. Скорчившись под диваном, он благодарил бога за спасительную идею, — не спрячься он, эти звери наверняка бы его растерзали. В то же время он опасался, что мужики подожгут дом и тогда он сгорит, как мышь. В конце концов он решил не двигаться с места, пока не выяснится, что опасность миновала, пусть даже ему придется пролежать под диваном целую неделю. Но лежать скоро стало невмоготу, да и страшно было из-за покойника, так что Исбэшеску подумал, что разумнее было бы убраться куда-нибудь подальше. Это решение укрепилось, когда он увидел, что у изголовья Юги осталась бодрствовать одна только Мариоара, к которой он относился с полным доверием.
Опасаясь, как бы его не заметили со двора, Исбэшеску съежился за шторой и оттуда подробно расспросил Мариоару обо всем, что произошло. Услышав, что крестьяне избили Леонте Бумбу и даже его жену, а квартиру их ограбили, Исбэшеску подумал, что с него бы наверняка живьем содрали шкуру. Мариоара заверила его, что он может безбоязненно уйти через сад, потому что во дворе почти не осталось крестьян. Тут его осенило — надо переодеться в крестьянскую одежду, и тогда, не рискуя быть узнанным, он сумеет благополучно ускользнуть и миновать несколько сел, чтобы добраться до Костешти. Он послал Мариоару к ее дяде попросить у того какую-нибудь одежду, хоть самую драную ветошь, и наказал пронести все задворками, чтобы никто не видел, посулив за это щедрое вознаграждение и вечную признательность. Одежду принесла ему сама Профира, чтобы взять взамен его городской костюм и не остаться в убытке на случай, если бухгалтер не возвратится.