— Фига два! — Лисицын был не в духе. — На складе говорят, не положено рейки продавать частным лицам. Гады.

— Пойди к директору. Скажи, так и так, хочу, мол, построить катер. Рейки нужны, — посоветовал Кирилл.

— Тут и директор не поможет. Инструкция! — рассудительно пробасил синеглазый Машкин по прозвищу Вторник.

— Гады, — повторил Лисицын и глубоко затянулся.

В коридоре появился начальник цеха.

— Кончай смолить! Ишь, раскурились! Организм травят! — громко крикнул Стародуб. — А ты-то, Вторник! Бригада блоки грузит, а он себе смолит.

— Кому Вторник, а кому Машкин, — огрызнулся Вторник, но сигарету бросил.

— Давай кончай, — беззлобно выговаривал Стародуб. — И ты, Алехин, кончай. Батя-то где?

— Не знаю. Он рано ушел.

— Иди в цех. Ваши у станка колдуют. Это ж надо, такой станок запороли!

— Между прочим, у нас на заводе человеку в душу плюнули, — произнес Кирилл. — Он рейки попросил продать, а ему отказали на складе. Вот какие дела, Иван Кузьмич.

— Дачу строит? — спросил Стародуб.

— Катер.

— А где плавать-то? У нас плавать негде, — заключил Стародуб и поспешил в диспетчерскую.

— Вот так все они торопятся, — обронил Лиса и вытащил новую сигарету.

Отдохнувшие за ночь верстаки вытянулись вдоль цеха. По-утреннему неторопливые люди расхаживали между ними, словно зрители в кинозале, занимающие свои места. Отпирали ключами шкафчики, доставали инструменты, детали, затрепанные листы чертежей. Каждый приступал к работе по-своему. Одни просматривали эскизы, соображая, как половчее начать, чтобы избежать лишней потери времени. Другие принимались шпарить по чертежу не раздумывая и при любой неувязке вызывали конструктора или технолога. Пусть и они ломают голову, им деньги за это платят. А третьи, вроде Юры Синькова, начинали работу с раскладки инструмента. Бригада Синькова расположилась с краю, и Кирилл обычно проходил мимо, направляясь на свой участок.

Сегодня, как всегда перед работой, Юра неторопливо протирал замшей инструмент, находя всему свое место. Лерки, надфилечки, метчики, спокойно поблескивая сизой сталью, ложились рядком. В этом порядке была своя красота, профессиональное мастерство и нечто такое, что заставляло Кирилла всякий раз придерживать шаг, разглядывая темно-зеленое сукно верстака, словно витрину.

На участке отца никого не было. Бригада собралась у сломанного станка. Там шел большой совет, хоть и присутствовали только двое: Сопреев и Кирпотин. Полуразобранный станок имел какой-то сконфуженный вид, словно больной в рентгеновском кабинете.

— Отец-то скоро придет? — спросил худой и маленький Сопреев.

Кирилл молча пожал плечами и чуть наклонил голову. Сопреев переждал немного, раздраженно хмыкнул и повернулся к Кирпотину, продолжая разговор.

— Сознается! Дурак он, что ли? Вот в Нюрнберге главных фашистов судили. Им и документы предъявляли, и фильмы, и свидетелей. А они от всего открещивались. Человек сознаться не может. Потому как человек всегда сам себя прощает, что бы ни сотворил.

Сопреев слыл в бригаде эрудитом и философом.

— Ну и даешь! Сравнил тех молодчиков с простым хулиганом! — Кирпотин был старым оппонентом Сопреева. — Вот в кино «Преступление и наказание» старуху парень кокнул и сознался.

— Тю! — Сопреев в негодовании присел на табурет. — Так главное-то не в этом. Главное, что он оправдание себе нашел. Что есть, мол, люди, которым все дозволено. И признался не сам, а следователь припер. Так бы он и признался, держи карман шире. Вот ты скажи, только по совести, ты бы признался?

— Если бы старуху убил? — уточнил Кирпотин.

— Если бы станок сломал. И свидетелей не было бы никого.

— Признался! — с маху ответил Кирпотин. — А чего не признаться?

— Врешь! — Сопреев покачал плоским коричневым пальцем. — Врешь ведь. А вот ты признался бы, а? — Он повернулся к Кириллу.

— Да, — резко ответил Кирилл.

— Кто? Ты? — Голос Сопреева звучал негромко и насмешливо. — Уж кто бы признался, да только не ты.

— Это почему же? — с обидой произнес Кирилл.

— Слишком ты себе на уме. И дорожка отцова вроде тебе не узка. Знаешь, что к чему.

— Вы меня отцом попрекаете! — взорвался Кирилл. — Были б вы помоложе, я бы с вами не так побеседовал!

— Отвяжись ты от парня, смола, — вступился Кирпотин.

— Это я станок сломал! — Кирилл хлопнул ладонью по станку. — Ясно?

Сопреев мельком взглянул на Кирпотина. Видно, они уже высказывали такую догадку.

— Ты на себя не клепай, — проговорил Кирпотин.

— Я не клепаю. В обед зашел. Хотел одну штуку попробовать. А как случилось, не пойму.

Оба механика молчали.

— Эх ты! Меня бы попросил. Или Михаила Михалыча. — Кирпотин вздохнул.

Сопреев нагнулся, поднял кусок ветоши и стал тщательно вытирать руки. Кирилл на него не смотрел, но знал, что Сопреев сейчас скажет что-то неприятное.

— Мы отца твоего, Кирилл, уважаем. Но пойми и ты нас. У всех семьи. Что заработал, то и принес. А работа тонкая, искусство, можно сказать. Черновых операций почти нет. Тут с твоими руками только вред один. Тебе нужна бригада, где молодежь, а у нас что? — Сопреев с силой швырнул ветошь в кучу и сплюнул.

Кирпотин смотрел в сторону и молчал.

«Так. Ясно. Они заодно. Ну и черт с ними! — подумал Кирилл. — Ведь сегодня утром и без того решил уйти. Значит, все правильно». Он повернулся и торопливо зашагал прочь.

И почему всегда встречаешь тех, кого меньше всего желаешь встретить? В длинном коридоре Кирилл увидел отца. Тот, заметив сына, сощурил зеленоватые глаза.

— Почему не на участке? Или еще не выспался?

В коридоре были посторонние люди, но Павла это не смущало. Наоборот. Он даже прикрикнул на сына громче обыкновенного. Кирилл остановился. Затем круто повернулся и пошел обратно.

— Ты куда? — Павел догнал сына и взял его за плечо.

— Ну вас всех! — Кирилл сбросил руку отца и рванулся вниз по лестнице.

Павел озадаченно огляделся. И дернуло же кричать, теперь пойдут чесать языками. Перешагивая через расставленные в проходе ящики, заготовки, Павел добрался до станочного участка.

— Кирилл был? — спросил он у Сопреева.

— Был. — Сопреев, не разгибаясь, взял отвертку. — Это, оказывается, он сломал станок.

— Как он? — Павел обеими руками схватил Сопреева и легко, как ребенка, развернул лицом к себе.

— Сам признался, — вступился Кирпотин. — Говорит, штуку какую-то хотел попробовать.

— Так-так, — перебил Павел. — Ну и что?

— А ничего. Я ему сказал, чтобы другую бригаду подыскивал, — произнес Сопреев.

— Как другую? — Павел в замешательстве даже отступил на шаг. — Кто тебе дал такое право?

— Тихо, Паша, тихо. — Лицо Сопреева побледнело. — Не испугались. Мы друг дружку, Паша, знаем лет двадцать. Нечего тут театр ломать. Определи его к Юрке Синькову, пусть подучится. А тут у нас вроде академия, а не школа.

— Да как же я ему в глаза посмотрю, ты себе представляешь? — растерянно сказал Павел.

— Все будет в порядке. Делай вид, что не отпускаешь его из бригады, — обычным своим тоном посоветовал Сопреев.

— Ну и пройдоха ты, Мишка. Ох и выжига! — Кирпотин ухмыльнулся. — Сколько тебя знаю, а все удивляюсь. Тебе бы в министерстве иностранных дел работать.

— Мне и тут ладно, — серьезно ответил Сопреев.

Греков размышлял о том, что значительную часть своего дня он тратит на всевозможные компромиссы, а само слово «компромисс» порой представлялось ему в виде здания, в которое можно войти или не войти. Чаще всего он входил. Так было спокойнее. Когда-то он бунтовал, сопротивлялся. И о нем возникло мнение как о принципиальном человеке: волевой, энергичный, умница. Но существует, вероятно, грань, достигнув которой, человек устает.

Вот и сегодня утром жена объявила, что надо достать тете Поле газовую плиту. Греков ненавидел тетю Полю. Еще в молодости, давно, ему пришлось уйти из общежития, чтобы освободить комнату для Пашки Алехина, поскольку тот женился. Подвернулась тетя Поля с ее деревянным домиком. Грекова она называла «Ганадий», носила кирзовые сапоги, торговала жареными подсолнечными семечками и материла соседей. Племянница ее, Шурочка, училась в медицинском институте. Вскоре эта Шурочка стала женой Грекова. А связав свою судьбу с Шурочкой, Греков связался и с тетей Полей. Молодожены получили квартиру от завода, но тетя Поля прикладывала все усилия, чтобы не оказаться в забвении. Греков построил забор, отремонтировал дом. Иногда он пытался бунтовать, но совместными усилиями Шурочки и тети Поли бунт подавлялся и в наказание сваливалась еще какая-нибудь просьба. Компромиссов тетя Поля не признавала. И если требовалась газовая плита, то только четырехконфорочная, с терморегулятором. «Вам же все останется. Дача. И цены ей не будет. Не для себя стараюсь», — твердила она. Эта фраза придавала новые силы Шурочке, и обе женщины брали Грекова в оборот.