Она долго стояла и глядела на ребристую линию Змеи. Тех, что падали на пути, не оттаскивали, а просто топтали; дорога ныне покрыта плотью и костями, трепещут пряди волос и — она знает это — смотрят в небо раскрытые глаза. Змея Ребер. Чел Манагел на эланском языке.

Она сдула мух с губ. И завела новую поэму:

Машины были покрыты пыльной смазкой, мерцавшей в темноте, когда по ним скользил слабый свет фонаря; ей казалось, что они шевелятся. Иллюзия несуществующего движения чешуи огромных рептилий была жестоко правдоподобной. Она тяжело дышала, спеша по узкому коридору, то и дело приседая, чтобы подлезть под свисающие с потолка перепутанные черные кабели. Воздух был спертым и недвижным, в носу и в горле застыл кислый металлический запах. В окружении вывороченных кишок Корня она ощущала себя осажденной неведомыми тайнами, зловещими загадками. Но она сама сделала темные заброшенные проходы местом унылых скитаний, отлично понимая, какие именно мотивы, какие самообвинения лежат за этим выбором.

В Корне можно заблудиться, а Келиз воистину заблудшая душа. Не то чтобы она не могла найти путь через бесчисленные кривые коридоры, сквозь обширные залы застывших, молчаливых машин, не попадая в провалы никогда не закрывающихся люков, не увязая в хаосе металла и выпавших из-за стенных панелей проводов — нет, после месяцев скитаний она знала все здешние пути. Проклятие беспомощного, безнадежного непонимания поразило ее дух. Она вовсе не такая, какой ее хотят видеть… но их невозможно в этом убедить.

Она рождена в одном из племен равнины Элан. Она выросла там — из девочки в девушку, из девушки в женщину — и никогда не случалось ничего, отмечающего ее уникальность, доказывающего наличие неких неожиданных талантов. Она вышла замуж через месяц после первой крови, она родила троих детей. Она почти полюбила мужа, она приучилась жить с чувством слабой неудовлетворенности. Яркая молодость уступила место скучной зрелости. Она на самом деле вела жизнь, ничем не отличающуюся от жизни матери, и поэтому видела — здесь не требовались никакие особенные таланты — тропу будущей жизни: год за годом, медленное увядание тела, потеря упругости, морщины на лице, обвисшая грудь, жалкая слабость мочевого пузыря… Однажды она не смогла бы ходить, и тогда племя бросило бы ее позади. Умирать в одиночестве, ибо смерть всегда дело одинокое, и так должно быть. Эланцы знают суть лучше оседлых жителей Колансе со всеми их криптами и грудами сокровищ для мертвецов, с фамильными слугами и советниками, которым перерезают горло и бросают на пол склепа — служить дольше самой жизни, служить вечно.

Все умирают в одиночестве. Достаточно простая истина. Истина, которой не следует страшиться. Духи ждут, прежде чем устроить суд над душой — ждут, чтобы душа, умирая в отделенности от всего, свершила суд над собой, над прожитой жизнью, и если на нее снизойдет мир, то и духи смилуются. Если же страдание помчится на Дикой Кобылице — что же, духи будут жестоки. Когда душа предстает перед собой, солгать невозможно. Обманчивые доводы звенят пустотой, и так легко заметить их фальшь, их невесомость.

Это была жизнь. Далекая от совершенства, но почти лишенная несчастий. Жизнь, которую можно окутать пеленой довольства, даже если в результате получится бесформенная кукла. Она не ведьма. У нее нет дыхания шамана, ей никогда не стать Ездоком на Пестром Коне. А когда конец жизни пришел к ней и ее народу, когда утро принесло ужас и насилие… что же, все, что она смогла явить — подлое самолюбие. Она отказалась умирать, она сбежала от всего родного.

Это не добродетели.

В ней нет добродетелей.

Дойдя до центральной лестницы-спирали (каждая ступень слишком широка и низка для ноги человека) — она пошла наверх. Она дышала все чаще и тяжелее, одолевая уровень за уровнем, попав в нижние камеры Жиров; затем она отпустила противовес лифта и вознеслась по вертикальной шахте, минуя шевелящиеся колонии грибов, клетки, забитые ортенами и гришолями. Платформа задрожала, со скрежетом вставая на низшем уровне Чрева. Здесь ее осадила какофония юности, шипение и крики боли — это творилась жестокая хирургия, это судьбы писались горькими соками. Вернув некоторое спокойствие разуму, она поспешила миновать ярусы буйной ярости, пахнущие калом и паникой; покрытые маслом формы, мягкие кожистые тела ворочались по сторонам, но она старалась не видеть их, она закрыла уши руками.

Из Чрева в Сердце, пройти между нависающих, не обращающих на нее внимания фигур. Ей приходилось подныривать и вилять, иначе ее растоптали бы когтистые лапы. Солдаты Ве’Гат стояли по сторонам главного прохода — дважды выше ее, закованные в украшенную сложной резьбой броню. Причудливые забрала скрывали головы, видны были только короткие рыла; изгиб челюстей придавал пастям зловещую ухмылку, словно грядущее предназначение радовало воинов. Истинные солдаты К’чайн Че’малле пугали Келиз гораздо сильнее, чем всякие К’эл или Дж’ан, пугали до сердцевины души.

Матрона производит их в ужасающих количествах.

Не нужно иных доказательств. Война близится.

То, что Ве’Гат причиняли Матроне жестокую боль, вылетая с потоками крови и жгучей жидкости, перестало играть значение. Необходимость, знала Келиз, самый суровый хозяин.

Ни один из охранявших проход Солдат не помешал ей ступить на каменный помост. Он был покрыт выбоинами, приспособленными для когтистых лап; снизу шел поток холодного воздуха — погружение в температуру прохода, должно быть, помогало К’чайн справляться с инстинктивным страхом перед подъемом на лифте, со скрипом и скрежетом доставляющим их через уровни Сердца в Глаза, Внутреннюю Твердыню, в Гнездо Ацил, дом самой Матроны. Сейчас она ехала одна, механизм не был перегружен, и все, что она слышала — это свист ветра. Как всегда, чувства обманывали ее: казалось, она не возносится, а падает. Пот на лбу и руках быстро стал ледяным. К тому времени, когда подъемник замедлился и замер на основном уровне Глаз, она дрожала от холода.

Часовые Дж’ан заметили ее появление у подножия расположенных полукругом ступеней, что ведут в Гнездо. Как и Ве’Гат, они остались равнодушными — зная, без сомнения, что ее вызвали, но не находя в ней ни малейшей угрозы для Матроны, защищать которую они рождены. Келиз не просто безобидна; она бесполезна.

Горячий пряный воздух окружил ее, словно плащ. Она шагнула на ступени, начиная неловкое восхождение во владения Матроны.

Наверху застыл один — единственный часовой. Бре’нигану было не меньше тысячи лет; тощий и высокий — вдвое выше могучих Ве’Гат — он был покрыт тусклой чешуей, делавшей его каким-то призрачным, словно вырезанным из отбеленной солнцем слюды. В разрезах глаз не видно ни зрачков, ни радужек — одна мутная желтизна с пятнами катаракт. Келиз подозревала, что Бре’ниган слеп — но точно сказать нельзя, ведь двигается Бре’ниган с полной уверенностью, изящно и элегантно, будто сделан из жидкости. Длинный слегка изогнутый меч висел в медном кольце, наполовину утопленном в коже поясницы ящера. Меч был длиной с Келиз; лезвие из какого-то сорта керамики имело светло-пурпурный оттенок, хотя безупречно острые лезвия блестели серебром.

Она приветствовала Бре’нигана кивком, не вызвавшим никакой заметной реакции, и прошла мимо стража.