— Мама, — сказал ее сын, — что случилось?

«Мир изменился. Галлан, ты глупец. Ушедшего не вернуть». — Случайность, — сказала она. — Нужно найти помощь…

— Но почему он ест свои глаза?

— Давай, быстрее найди жрицу. Скорее, Орфанталь!

Галлан подавился, попытавшись проглотить глаз. Вместо этого тот снова оказался во рту. Дыры глазниц сочились кровавыми слезами.

«Вечные поэтические позы, Галлан. Грандиозный символ, искусно расположенный в преддверии храма. Ты будешь здесь лежать, пока не явится некто значительный, и тогда ты проглотишь треклятые глаза. Шедевр — вопрос точного расчета.

Будет ли Мать Тьма поражена в самое сердце, Галлан? Или просто ощутит отвращение?» — Сделано, старик, — сказала она вслух. — Пути назад нет.

Он, очевидно, понял ее неправильно, потому что захохотал.

Она заметила во рту глаз — тот перевернулся и — что за безумный момент? — словно поглядел на нее.

— Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил.

Сендалат зашипела, когда эхо снова ворвалось в память. Оно не принадлежит сцене, ею воскрешенной. Оно исходит откуда-то еще, от кого-то еще. И предназначено кому — то еще. Да, в этом весь ужас. Она действительно слышала слова, и они действительно исходили от нее, были сказаны ее голосом, и то был голос женщины, познавшей подлинное горе.

«И в этом самая горькая истина. Я не излечилась. Спустя столько времени…»

— Заснула? — спросил лежавший рядом Вифал.

Она обдумала выгоды ответа, сочла, что таковых не много, и промолчала.

— Снова говоришь во сне, — пробурчал он, ворочаясь под одеялом. — Вот что хотелось бы знать: что сломано?

Она села, словно ужаленная скорпионом. — Что?!

— Все же проснулась…

— Что ты сказал?

— Что бы ни сказал, у меня сердце в горле бьется. Ты хочешь его вырвать? Думаю, не лучше лы быть избитым до потери…

Зарычав, она подхватила мех и встала. Три демона — Венета непонятно зачем рыли глубокую дыру около дороги. Хруст был внизу, поднимал тяжелые камни и передавал скорчившейся у края Шлеп, она совала их Писку, а тот отбрасывал камни как можно дальше. «Что они делают, во имя Худа? А, неважно». Она потерла лицо.

«Во сне говорю? Не те слова. Умоляю, не те слова!»

Она прошлась вдоль Дороги. Хотелось двигаться вперед, но Вифалу нужно иногда спасть. Люди до удивления хрупки. Любое их достижение непрочно. «Не будь их так много, не показывай они яростную деловитость муравейника, давно вымерли бы. Более того, если бы мы, прочие, не смотрели на их жалкие усилия с ленивой насмешкой… если бы мы были мудрее — давно смели бы их с лица земли. Тисте Анди, Джагуты, К’чайн Че’малле, Форкрул Ассейлы. Боги, даже Тисте Эдур. Скабандари, ты сразил не того врага. Даже ты, Аномандер — ты играл с ними как с домашними зверушками. Но зверушки набрасываются на вас, рано или поздно».

Она знала, что сама прячется от чешуйчатого зверя, грызущего основы разума. Он заставляет мысли блуждать, не видеть места, на котором еще блестит родственная кровь. Бесполезно. Слова сказаны. Насилие дает ответ. Как глубоко не дыши, однажды грудная клетка замрет в тишине. У этого зверя самые острые зубы.

Сендалат вздохнула. Харкенас. Город ждет. Уже недалеко. Давний дом, личный склеп, углы которого забиты глупыми безделушками жизни молодой женщины.

Она фыркнула и вернулась к спящему мужу. Демоны, давние союзники Джагутов, давшие кровь Треллям — ох, что за низменная смесь получилась! — демоны пропали в выкопанной дыре. Почему мерзкие твари прилепились к Вифалу? Он утверждает, что нашел их на острове, на котором пленил его Увечный Бог.

Можно было бы предположить, что Увечный их призвал и сковал. Однако позже нахты помогли Вифалу бежать и казались скорее союзниками Маэла. А теперь… они роют яму.

— Да ладно, — сказал, садясь, Вифал. — Ты хуже забравшегося в спальню москита. Если так спешишь, давай идти до самого конца. Там отдохну.

— Ты устал.

Он глянул на супругу: — Не путешествие меня утомляет, любимая.

— Ну-ка, объясни.

— Объясню. Но не сейчас.

Она видела в его глазах вызов. «Я могла бы его разговорить. Но такой взгляд… это круто». — Собирай вещи, муженек. Пока ты возишься, я кое-что объясню. Мы идем по дороге, ведущей в город, и я в нем была рождена. Само по себе волнительно. Но с этим я справлюсь. Удовольствия это не доставит, но справлюсь. Нет, тут кое-что еще.

Он связал постель и прижал ее рукой к боку. — Выкладывай.

— Вообрази пруд с черной водой. Бездонный. Спрятанный в пещере, где не движется воздух, нет капели с потолка. Гладь пруда за десятки тысяч лет не рассекала малейшая рябь. Ты мог бы стоять рядом всю жизнь и не увидеть перемен.

— Ладно.

— Я все еще не вижу ничего, способного потревожить пруд, Вифал. Однако под поверхностью, в самой неизмеримой глубине… что-то движется.

— По мне, нам следует бежать подальше.

— Ты, наверное, прав. Но я не могу.

— Твоя старая жизнь, Сенд — ты сказала, что не была воительницей, ничего не знаешь об оружии и военных приемах. Так кем ты была в родном городе?

— Там были фракции, шла борьба за власть. — Она бросила взгляд на Дорогу. — Так шло поколениями, хотя в это трудно поверить. Целые поколения Тисте Анди. Ты мог бы подумать, что за сотни лет вражда угасает — да, такое возможно. Даже на долгое время. Но потом все изменилось — моя жизнь стала сплошным беспорядком. Союзы, измены, перемирия и предательства. Ты не сможешь вообразить, как всё это исказило нашу цивилизацию, нашу культуру.

— Сенд.

— Я была заложницей, Вифал. Ценной… но и смерть мою можно было использовать.

— Но это не жизнь! Это перерыв в жизни!

— Все распадалось. Мы считались священными. Очень мило. Но вряд ли, — добавила она, — есть возможность вернуться к такой карьере.

Он уставился на нее: — А ты вернулась бы? Если бы выпала возможность?

— Забавный вопрос. «Что сломано, того не исправишь. Ты сломал нас, но дело еще не закончено. Смотри, что ты натворил».

— Сенд.

— Конечно, нет. Давай, садись в седло.

— Но почему он ест свои глаза?

— Однажды, очень давно, сынок, не было ничего кроме тьмы. И это ничто было всем, Орфанталь.

— Но почему…

— Он стар. Слишком многое видел.

— Мог бы просто закрыть глаза.

— Да, мог бы.

— Мама.

— Да, Орфанталь?

— Не ешь свои глаза.

— Не беспокойся. Я подобна большинству. Я имею глаза, но ничего не вижу.

«Теперь, женщина, ты такого не говоришь. И будь благодарна. Есть и другой закон: рот шевелится, но ничего не сказано. Мы находим в этом облегчение, ведь если бы мы говорили все, что могли бы сказать, уже давно поубивали бы друг дружку.

Галлан, ты был поэтом. Тебе следовало проглотить язык».

Однажды он кое-кому навредил. Он это знал и знание причиняло ему боль. Но никому не нравится боль. Лучше заменить стыд и чувство вины на нечто, обращенное вовне. На нечто обжигающее, помогающее собрать энергии и выбросить из души. Так называемый гнев. Когда он закончил гневаться, когда ярость нашла свой курс, он обнаружил, что стоит на пепелище, что знакомая ему жизнь пропала навсегда.

Интроспекция — акт крайнего мужества, и немногие готовы на него решиться. Но если всё, что можно разворошить — пепел и кучу горелых костей, вам ничего не остается, кроме… Бегство лишь усугубляет страдание. Память сливается с ужасами, единственный способ ускользнуть — безумие, но безумие так просто не выберешь. Какая жалость: чем уродливее пейзаж души, тем острее здравый рассудок.

Он вроде бы помнил, что происходит из семьи Виид. Что был гралийцем, воином и мужем. Творил ужасающие дела. На его руках кровь и на языке горько-соленый вкус крови. Из головы так и не выветрился запах горелой одежды.