В этот момент, нагнувшись к кресту и вытирая безудержно льющиеся слезы, она увидела Лидию. Та была в черном пальто, взятом, видимо, у кого-то, плохо сидящем на ней; шляпка, перчатки на ней тоже были черными. Старая и прежде недолюбливала эту девушку, а сейчас ее особенно ранили и печальные глаза Лидии, и движение, которым она положила на могилу Винце букетик цветов.

Когда они возвратились в город, машина остановилась на главной площади, не доехав до поворота на их улицу. Старая сидела, глядя перед собой. Впереди желтело здание гостиницы, на первом этаже которого находилось то кафе с красными шторами, где три месяца тому назад они говорили с Изой о скорой кончине Винце; сквозь завесу дождя она видела рядом с кафе контору авиасообщений и «Маваут»[2]. На стоянке неподалеку стоял междугородный автобус, дождь мыл его большое синее тело.

Дочь вылезла из машины, подошла с шофером к багажнику, и в руке у нее оказался легкий коричневый чемодан, с которым она приехала из Пешта. Иза за руку попрощалась с шофером, и машина уехала.

— Сейчас выпьешь кофе и поедешь.

Мать смотрела на нее, ничего не понимая.

— Выпьешь кофе, ты совсем продрогла, потом сядешь на автобус. Через десять минут он отправляется в Дорож, вот твой чемодан.

— Так сразу?

— Ну да, — ответила Иза. — Достаточно ты уже плакала. А вернешься домой, увидишь комнаты и снова расстроишься. Я здесь закончу дела и приеду за тобой. Книжки и лекарства в чемодане, я звонила в санаторий, администратор поможет тебе заполнить анкету.

Мать шла за ней молча, послушно. В кафе было почти пусто. Кофе принесли сразу. Она смотрела на темно-коричневую жидкость, механически помешивала ложечкой в чашке. Все это походило на сон. Идет куда-то девочка с лукошком на локте, взрослая Иза ведет ее за руку; Иза, бледная, в черном платье, — ее мать. У Изы сильные руки и сильный голос, она говорит ей: «Не плачь!»

Неужели она никогда больше не увидит этот город, не увидит дом, где они жили с Винце?

Иза встала и расплатилась.

В автобусе пахло бензином, пассажиров почти не было, перед ними на высокую ступеньку с трудом поднялась женщина с палкой. Дочь положила чемодан в сетку над сиденьем. Собирала она его, должно быть, ночью, пока мать спала; но когда она успела поговорить с санаторием?

Они даже не успели попрощаться: автобус отправлялся. Иза отступила назад, и кондуктор захлопнул тяжелую дверь. Дождь все лил, густой, настойчивый, сквозь мокрое окно мать скорее угадывала, чем видела, темную фигурку Изы под аркой гостиницы. «В Дорож?» — спросил кондуктор. От слова этого пахнуло летом, цветами, за ним был Винце; затем, словно его отдернули, Винце начал скользить назад и растаял, растворился в дожде. Автобус уже мчался по эстакаде, над кварталами железнодорожников. Видны были белые стены вокзала, под эстакадой пыхтели паровозы. С неба лил дождь.

— В Дорож, — ответила старая.

На ветровом стекле из стороны в сторону ходил механический дворник.

2. Огонь

I

Хотя старая видела не одну открытку с видами Дорожа, он оказался совсем иным, чем она представляла.

Еще девушкой она однажды сопровождала тетю Эмму в Сентмате, и образ Сентмате на всю жизнь определил для нее понятие курорта. Колокольный звон на главной площади, духовой оркестр в полдень, источник с минеральной водой в тени платанов; у подножья двух склонившихся друг к другу гор старомодная громоздкая гостиница с жалюзи на окнах и большими воротами для экипажей, на берегу озера курортный поселок, лиловые, травянисто-зеленые, металлически-серые, порой темно-красные волны, тройной бордюр белой пены у берега в ветреную погоду. Деревня Сентмате находилась в горах, улицы там карабкались по склонам, словно постоянно пытаясь убежать на вершину. Когда они гуляли по деревне, из-за изгородей, где на кольях, вместо горшков и кринок, висели сохнущие сети, здоровались с ними сухопарые угрюмые мужчины, внимательно смотрели вслед курортной публике темнолицые женщины с узкими глазами и босоногие ребятишки, гоняющиеся за курицами. Аисты на соломенных крышах, твердое, холодное небо над деревней, вдали — конусы крохотных вулканов, в витрине лавки — липкая лента и желтый сахар.

Почты в деревне не было, почта была, только в курортном поселке, там же был и врач, и аптека; мастерская гробовщика находилась на главной улице деревни, рядом с будкой сапожника, выставляя на всеобщее обозрение свои голубые и кофейно-коричневые гробы. В курортном поселке похоронное заведение Каммерманна выглядело бы довольно неуместно.

Дорож был равнинной деревней, стоял на песчаной почве, в кольце обширных лесов и не походил не только на Сентмате, но и вообще ни на одну из тех деревень, которые она помнила со времен своей молодости. В окне автобуса промелькнула кондитерская, кино, стадион, поликлиника; проехали и мимо большого здания, у входа в которое висели афиши, — здание напоминало театр. В выложенной кафелем витрине мясной лавки краснела гора парной корейки; старая отвернулась: вид свежего мяса смущал ее сейчас, она сама не знала почему. За стеклами оранжерей зеленел ранний перец, салат, на крышах, вместо аистов, торчали антенны, кое-где и телевизионные, в витрине промтоварного магазинчика виднелись синтетические скатерти, садовый опрыскиватель, нейлоновые чулки, стиральная машина, бочонок. Маленькая площадь перед школой была запружена детворой, у девочек поверх синих тренировочных костюмов повязан был чинный вышитый передничек, в косичках торчали широкие шелковые банты. Старой почему-то казалось, что все здесь ходят в сапогах; но у мальчиков на ногах были лыжные ботинки или бордовые туристские туфли с толстой подошвой. Школьники выглядели толстощекими и ухоженными, щебет, которым они приветствовали полдень и конец школьного дня, звучал вполне благовоспитанно. Молодая мама везла коляску, глубокую, розовую, обтекаемой формы. Старая подумала, что молодежь теперь совсем не похожа на прежних крестьян, и долго размышляла над этим.

Словно устыдившись своей безысходной нахмуренности, затянутое тучами небо вдруг дало прореху. В неожиданно хлынувшем из нее, непривычно ярком сиянии вздрогнули, потянулись, вздохнули голые деревья, словно переводя дух после стремительного бега. В канавах с дождевой водой плавало на спине солнце, то выныривая, то погружаясь обратно. Ревели моторы сельскохозяйственных машин, идущих к проселочным дорогам. Слева и справа небо было еще серым, в середине — ярко-синим, краски над деревней странно менялись, словно над улицами висели, поворачиваясь, прожектора: меж домами прокатывались то дымно-серые, то золотистые волны. Дорога свернула в лес, и в каких-нибудь трех минутах езды от последнего дома деревни перед автобусом встала водолечебница. Водолечебница Изы.

Впервые старая увидела ее собственными глазами.

Изу с малых лет привлекали идущие из Дорожа повозки; стоило ей заметить где-нибудь на улице взлохмаченных лошадок Даниеля Берцеша, она бежала туда, и, пока воду носили в дом заказчика, оторвать ее оттуда нельзя было никакими силами; в облаке пара от внезапно вскипающей пузырьками, странно пахнущей минеральной воды лицо ее становилось благоговейным, загадочным, почти утрачивая собственные черты. Отец объяснил ей, для чего горожане заказывают дорожскую воду; он рассказывал, как еще в его молодости крестьяне, закатав штаны до колен, сидели вокруг источника, как, страдая и жмурясь от жары, отмачивали узловатые ноги в глиняных ямах с водой из источника. Последние два года перед женитьбой Изы и Антала — это годы борьбы за Дорож, годы, до отказа заполненные грандиозными планами, чертежами поселка, водолечебницы, анализами воды, опросами, совещаниями. А к тому времени, когда курорт был открыт, Иза и Антал уже развелись, Винце начал серьезно недомогать; они с Винце лишь в газете прочли о торжественной сдаче курорта. Иза должна была быть на открытии, но не приехала, лишь прислала телеграмму; Антал присутствовал на торжествах один.