Он вынул из кармана радиограмму и положил ее перед собой на стол.

— Вот последние слова: «Умоляю — не медлите... Ниже ватерлинии 7... 7... 7... ж... ж... ж...» К чему здесь семерки и эти буквы «ж»?

— Ну, это объяснить проще простого, — сказал радист. — Он начал передавать что-то еще, причем так быстро, что сорвал руку на точках. Это бывает довольно часто даже с очень опытными операторами. Я сам срывал руку — и приходилось всю азбуку снова, как в учебном классе...

— Какой на судне груз? — спросил вдруг Диггенс.

Сорокин перевел вопрос.

— Уголь, — сказал Гришин.

— Вы хорошо осмотрели трюмы?

— Да. Пришлось открыть оба. Уголь и только уголь. Насыпью.

— Течи нет?

— Нет, трюмы сухие.

— В тысяча девятьсот восьмом году у берегов Англии в районе Доггербэнк произошло очень похожее, — сказал Диггенс. — Фрахтер назывался «Шарю». Водоизмещение — восемьсот тонн. В трюме — пятьсот бочонков с хлорной известью. Он получил течь после шквала. Бочки подмокли. Известь закипела и начала выделять хлор. Прежде чем подошли спасатели, пять человек отравились и умерли. Остальных сняли с борта в тяжелом состоянии. На «Сверре» тоже что-то подобное. Так мне кажется.

Сорокин перевел рассказ Диггенса, и все зашумели.

— Но воздух во всех помещениях норвежца совершенно чистый, — сказал Гришин. — Мы не почувствовали никакого запаха.

— А я розумию, що воны побачили щось и вмэрли от страха, — упрямо сказал Кравчук.

— Чушь, — сказал Сорокин. — Команда-то находилась в разных помещениях. Некоторые были закрыты наглухо.

— История... — протянул кто-то из рыбаков. — Сплошной туман.

В тот же момент пол кают-компании встал наискось. Наверху, на палубе, что-то с грохотом покатилось и сильно ударило в фальшборт. Через секунду траулер выпрямился, и все вскочили, прислушиваясь.

Диггенс решительно сунул трубку в карман.

— Ветер заходит с веста, — сказал он. — Мы теряем время. На борту «Фиск» двадцать четыре человека. Если русский кэптен не возражает, я переброшу на «Сверре» пять человек.

Все собравшиеся в кают-компании поняли и оценили деликатность норвежца. Такой же рыбак, как и они, Диггенс не хотел упускать времени лова, но не хотел оставлять и «Быстрый» расхлебывать всю кашу самому. Пять норвежцев, конечно, не могли управиться с таким большим судном, как «Сверре». Диггенс надеялся, что Сорокин со своей стороны тоже выделит несколько человек, знакомых с машиной и навигацией, и таким образом составится команда для перегона судна в ближайший порт.

— Ну, что ж, предложение дельное, — сказал Сорокин, и впервые по его лицу скользнула улыбка. — Сейчас мы составим «сэлвидж контракт». Гришин, берите с собой второго машиниста и четырех матросов и отправляйтесь на грузовик.

Он надвинул фуражку на лоб, подошел к Диггенсу и крепко пожал ему руку.

Тайна «Уранг Медан»

Глухо гудит мотор лебедки. Повизгивают ролики, по которым ползут ваера, тянущие из глубины трал. Вот он уже на поверхности, в круге быстро тающей пены. Сорокин на глаз прикидывает: тонны полторы. До семи вечера успеют сделать еще два-три подъема. Примерно пять тонн. Двенадцать суток лова, чтобы заполнить трюмы. Двое суток потеряно на «Сверре», да еще эта несчастная Медвежинская банка, чтоб она провалилась: то густо, то пусто. Двенадцать суток авральной работы. Вот оно, рыбацкое счастье...

Авралят все. Даже боцман, перетаскивая с борта на борт тяжелый черный шланг, обдает водой дощатые разделочные столы и палубу, смывая в море рыбьи потроха и головы, оставшиеся от предыдущей разделки.

Трал повисает над палубой. Огромный сетчатый мешок наполнен влажным стальным блеском. Старший рыбмастер резко рубит воздух ладонью:

— Давай!

Слабнет запирающий трос. Зев трала распахивается, и на палубу рушится шелестящий поток извивающейся, бьющейся, скользкой рыбы.

У разделочного стола уже приготовилась бригада.

Как только живая волна подкатывается к ногам шкеровщиков, они нагибаются и обеими руками начинают швырять треску на стол. Рыбины мокро шлепают по толстым доскам, разевают рты, судорожно хватая воздух. Голубоватые их бока жемчужно светятся. И сразу же раздается дробный стук ножей. Рыба разделывается в три удара. Первым ударом шкеровщик отсекает треске голову. Вторым вспарывает брюхо и едва заметным движением лезвия отделяет и отбрасывает в лоток печень. Третьим заканчивает разделку и отправляет треугольную с нежно-розовым нутром тушку в темную горловину люка, в трюм. Там, внизу, невидимые, работают засольщики в блестящих клеенчатых робах, морозильщики в длинных, до локтя, резиновых перчатках и консервных дел мастера.

Налетевший с запада шквал унесся к Новой Земле, но море еще не успокоилось, бунтует, вертит на волнах траулер. Сорокин смотрит на северо-запад, в сторону Шпицбергена. Только бы удержалась погода...

Эх, ты, рыбацкое счастье!..

...Третий, последний подъем трала. Итого за день — четыре с небольшим тонны.

Тусклые сумерки быстро сгущаются в ночь. Лов окончен. Рыбаки, устало переговариваясь, уходят в душевую. В слабом свете фонарей вахтенные моют палубу. Шипит, разбиваясь в туман, струя из брандспойта. Вахтенные в клеенчатых куртках, зюйдвестках и высоких резиновых сапогах похожи на космонавтов.

«Сверре» почти забыт. Только изредка кто-нибудь вспомнит о нем, как о страшной загадке, заданной морем. Работа, работа, работа, вахты, авралы — они вытеснили все. Сейчас самое главное — выполнить план. Рассказы будут потом, на берегу, когда много свободного времени и можно засидеться далеко за полночь в кругу родных и друзей. Вот тогда можно дать волю фантазии. А сейчас «Сверре» уже в порту, в Вардё или в Вадсё, и им занимаются специальные морские комиссии.

...У себя в каюте Сорокин сбросил китель и несколько минут сидел за столиком, отдыхая. С каждым годом усталость после напряженной работы приходила все быстрее. «Как-никак, пятьдесят четыре года, скоро на свалку», — подумал он с горечью. Еще один-два сезона — и все. Останется он на берегу для портовой службы или будет направлен куда-нибудь на юг, на Черное море, на маленький белый дизель, прогуливаться с курортниками от Севастополя до Ялты...

Он достал из шкафчика электробритву и зеркало, повернул на себя рефлектор лампы и провел рукой по подбородку. Как бы он ни устал, но бритье утром и вечером было железным законом, и он никогда его не нарушал. Еще никто из команды не видел Сорокина со щетиной на лице.

В дверь постучали.

— Да, — сказал капитан.

В каюту вошел радист Бабичев с толстой синей книгой под мышкой. Увидев, что Сорокин собирается бриться, он замялся у двери, но капитан показал жестом: «садись», и радист боком присел на узкую койку.

— Что-нибудь срочное?

— Как сказать... Извините, Владимир Сергеевич, но я просто не мог... Тут действительно такая чертовщина накручивается, что просто не знаю, что думать. Вот посмотрите сами...

Радист положил на столик книгу, в одном месте заложенную полоской бумаги. Сорокин мельком взглянул на заглавие. Это был «Регистровый справочник Ллойда», раздел второй.

— Тебя все еще волнует история «Сверре»?

— Да. А вас разве она не волнует?

— Откровенно, я даже не знаю, что думать. Очень странно все это.

— А я здесь кое-что нашел, Владимир Сергеевич, — сказал радист. Он открыл справочник на закладке и отчеркнул ногтем абзац. — Вот здесь. Прочитайте, пожалуйста.

Сорокин придвинул к себе книгу.

«9 февраля 1948 года несколькими кораблями, находящимися в районе Молуккских островов, были приняты сигналы бедствия. Сигналы передавал голландский пароход «Уранг Медан». «Погибли все офицеры и капитан... Возможно, в живых остался один я... » Затем следует серия не поддающихся расшифровке точек и тире. Потом совершенно отчетливо: «Я умираю», и после этого уже только зловещее молчание.

По указанному направлению с Малайи и Суматры к терпящему бедствие пароходу направились три спасательных судна. Они нашли его в пятидесяти милях от предполагаемого места. Когда спасательные партии высадились на «Уранг Медан», они стали свидетелями жуткого зрелища. На судне не было ни одного живого существа. Капитан лежал на мостике, тела остальных офицеров — в штурманской рубке и кают-компании. Радист свисал со стула в радиорубке. Его рука все еще сжимала головку телеграфного ключа. И на всех лицах застыло выражение конвульсивного ужаса. Но, как ни странно, ни на одном теле не было заметно ран или каких-нибудь повреждений.