Смерть Симонова взволновала передовую молодежь. Похороны его превратились в демонстрацию. Над медленно шагающими шеренгами непрестанно вилось: «Вы жертвою пали…» Стекаясь отовсюду, к студентам университета присоединялись юноши и девушки из других учебных заведений, подхватывая все более грозное: «Вы жертвою пали…» Полиция разогнала демонстрацию.

Спустя несколько дней, 5 ноября, на торжественном акте в честь девяносто девятой годовщины университета, поздравительную речь оборвала «Марсельеза». Покинув актовый зал, студенты на улице продолжали петь. Полиция врезалась в толпу, избивая нагайками демонстрантов и прохожих. Тридцать пять студентов были арестованы и немедленно приговорены к тюремному заключению.

Ответом были гневные сходки.

Взволнованность студентов передалась многим в промышленном училище. Явные признаки ее своеобразно обнаружились 8 ноября в третьем классе у «механиков». На уроке закона божия вместо захворавшего попа Богословского кафедру занял надзиратель Петр Николаевич Вольман, обычно следивший за поведением юношей вне училища. Он от имени попа велел сесть за сочинение: «Почему современники Иисуса Христа не признали в нем обетованного мессию?»

— Оно трудно для меня, — мгновенно поднялся кто-то.

— Для меня оно трудно, — пожаловался другой ученик.

— Трудно оно для меня, — процедил третий.

Как бы ни переставлялись немудреные слова,

Вольману в них послышалось то же, что читалось на лице у каждого из насупившихся третьеклассников, не исключая Кострикова, первого и самого примерного ученика, отнюдь не склонного к легкомыслию. Вольман счел за лучшее удалиться:

— Передам вашему надзирателю.

Надзиратель Макаров тоже покорился классу. Сочинение никто не написал.

Почти неделя миновала, а о провинности «механиков» ни словом не обмолвились ни инспектор Малинин, ни директор Грузов.

14 ноября после оперного спектакля ожидалась ночная демонстрация, нелегально подготовленная студентами. Хотя спектакль давали обычный, публика собиралась в городском театре необычная, сплошь молодежь, заранее исподволь скупившая билеты. В фойе, в зрительном зале скапливались по двое, по трое и питомцы промышленного училища, среди которых был Сергей Костриков. Неожиданно, словно по команде, в театр гурьбой ввалились, блистая регалиями, директора и начальники всех учебных заведений

И это было еще не самым худшим. Когда в последний раз упал занавес и зрители хлынули на улицу, их встретили толпы полицейских. Высокопоставленных лиц пропускали по тротуару. Остальных заставляли расходиться затылок в затылок меж городовых, выстроившихся шпалерами на мостовой.

Не оставалось сомнения, что демонстрация сорвана. Сергей пробился сквозь полицейские шпалеры к соседствовавшему с театром Державинскому саду. Он стал прохаживаться по тротуару у памятника поэту, куда полиция не пускала публику. Видимо, Сергей о чем-то сигнализировал подпольщикам. Его заметил надзиратель Вольман, прогоняли городовые, отчитывал полицейский офицер — Сергей ушел лишь после того, как его застиг директор Грузов. Ушел, по словам Грузова, неохотно.

Начальство приметило в театре, кроме Сергея, восемь его соучеников.

Наутро Грузов-Рашпиль зло пилил их, сыпал наказаниями. Кострикову и двум его одноклассникам, отказавшимся писать поповское сочинение, сгоряча пригрозил еще и исключением из училища.

Угроза усилила незатихшее брожение, что тотчас же обнаружилось, и опять в третьем классе у «механиков», опять на уроке Богословского.

Потомственный поп, он имел академическое образование и степень кандидата богословия, большой приход Покровской церкви и уйму наград, внушительную внешность и хорошо подвешенный язык. Но поп был сух и не слишком умен. Целую неделю его пуще хвори снедало желание дать острастку ослушникам. Еще не выздоровев, он пожаловал на занятия.

Класс предупредил его через надзирателя Макарова, что к уроку не готов. Не сообразив, чем чревато предупреждение, поп сразу после звонка приступил к опросу. Мало кого зная по фамилии, поп ткнул пальцем в первого попавшегося «механика»;

— Ну, ты мне расскажи…

— Не расскажу, — не дал тот договорить попу. — Не готов.

Поп ткнул пальцем в соседа;

— Ну, ты мне расскажи..

— Не расскажу. Не готов.

Ища спасенья от скандального провала, поп обратился к первому ученику Кострикову и вновь услышал вытверженную всеми отговорку. Первый ученик Костриков, придумавший эту отговорку, столь холодно ее отчеканил, что попа вымело вон.

Назавтра, в воскресенье, непокорных «механиков» затребовали повестками в училище. Учинив пилёж, Грузов велел взяться за прошлосубботнее сочинение по закону божию. Чтобы не навредить товарищам, над которыми нависла угроза исключения, класс подчинился.

В понедельник училище лихорадочно гудело, тревожась за троих опальных «механиков», и возмущалось воскресным вызовом целого класса ради глупой писанины. А во вторник, после занятий, все — класс за классом — поднялись в актовый зал. Потребовали директора. Его не было, или, скорее всего, он по доброму совету преподавателей сказался отсутствующим. Инспектор Малинин успокоил учеников: опасаться за товарищей нечего, никто исключен не будет.

Приближался четверг, день заседаний педагогического совета. Надо было наверняка опередить события, и в среду, 19 ноября, ученики в конце дня запрудили шинельную — раздевалку. Вновь потребовали директора. Дежурный надзиратель-новичок приказал удалиться.

Раздосадованные, обозленные ученики оставили шинельную. Чтобы на студенческий манер выразить свое презрение к директору Грузову, они столпились под окнами его квартиры. Басистый голос взвыл:

В толпе, кто притворно-печально, кто гнусаво, а кто залихватски, с присвистом затянули, отпевая директора, словно покойника:

Пение смолкло, по толпе пробежал шепот. Он был сильнее приказа. Все позастегнули шинели, поправили фуражки, бесшумно выстроились на мостовой. Складно, нарастая сурово, взмыла в темень студенческая песня:

Несколько кварталов прошли юные демонстранты вдоль Грузинской улицы, где помещалось училище. Они приближались к центру города, когда у Державинского сада их ряды рассекла, рассеяла полиция.

20 ноября, чтобы выявить «смутьянов», в училище нагрянул казанский полицмейстер. Но Грузов не изменил себе и не допустил постороннего вмешательства в свои дела: после беседы с ним полицмейстер лишь отчитал учеников огулом.

Вечером собрался педагогический совет.

Выгораживая «механиков» и ради этого преуменьшая их развитость, некоторые преподаватели укоряли попа за чрезмерную сложность злополучного сочинения о современниках Иисуса. Богословский поюлил, позащищался, жалобно сетуя на неучтивость Кострикова и двух других «механиков», после чего, догадливо сославшись на хворь, откланялся.

То, что девять учеников пошли в театр без разрешения, свели к заурядному проступку.

О спетой под окнами у директора «вечной памяти» и даже об уличной демонстрации вовсе умолчали.

Определяя наказания, дольше всего судили-рядили, как быть с «механиками», которым директор грозил исключением из училища. Припомнили, что все трое, в том числе и примерный ученик Костриков, «выказали свою неисправность» еще весной: класс освистал тогда придирчивого мастера-новичка.

— Терпима ли эта тройка в училище? — увертливо спросил директор.

Общий ответ был: да. Директор сдался не сразу. Но на исключении Кострикова из училища никто не настаивал. Преподаватели в один голос говорили, что считали и считают Кострикова примерным учеником.