Он обозначил жестом, что Бёртон должен следовать за ним, и исчез в тайном проходе.

— И я с позором изгнал самого себя из Военно-воздушных сил.

— Каким образом?

— Благодаря тому, что они назвали «поведением, неподходящим для офицера и джентльмена». Я вызвал гнев некоего полковника Куинсберри, и он с большой радостью пнул меня судьбоносной ногой прямо по заднице. Должен сказать тебе, что в то время эта история надела много шума.

— После чего ты стал работать в газете?

— Да — вернулся к своим корням, как ты мог бы сказать — и, постепенно, оказался в Таборе.

Проход резко повернул направо. Они пошли дальше, и Бёртон обратил внимание на маленькие лампочки, привязанные к длинной проволоке.

— Что это? — спросил он, указывая на одну из них.

— Электричество.

— А! Я уже видел такие на Британии. Очередное изобретение Изамбарда?

— Бог мой! — присвистнул Уайльд. — Брюнель! Я не вспоминал о нем много лет. Что за гений!

— И, несмотря на все его ошибки, общество его обожало, — заметил Бёртон.

— Конечно, конечно! Ах, что за удовольствие быть технологистом! Намного более романтично, чем редактором газеты! Уверяю тебя, популярность — оскорбление, от которого я никогда не страдал. Но ответ на твой вопрос — да, он подчинил себе электричество в 1863 году, как мне кажется.

Они пошли быстрее, Уайльд тяжело дышал и пыхтел, толкая вперед свое обширное тело.

— Куда мы идем, Язва?

— Всему свое время, капитан.

Бёртон спросил себя, не проходит ли тоннель подо всем городом.

— А медиумы? — спросил он. — Их всех убили, когда Лондон пал?

— Точно. И у нас не было ни одного до 1907, когда внезапно появился Кроули как черт из табакерки. В последние годы он использует все свои таланты для защиты города; вот почему немцы до сих пор не сумели его взять.

— Тогда почему на него не смотрят как на героя? Ведь никто не говорит о нем ничего хорошего, верно? 

Уайльд пожал плечами.

— Трудный, загадочный человек. Очень мрачный. Подозревают, что у него есть какая-то тайная цель. Мы пришли.

Они достигли двери. Уайльд постучал в нее тем же условным стуком. Дверь немедленно открыл семифутовый аскари — очевидно из народа масаи — который прошептал:

— Поторопитесь. Здесь что-то вроде паники. Они собираются перевезти пленника.

Уайльд тихонько поблагодарил. Он и Бёртон вошли в помещение — что-то вроде приемной — оттуда, вслед за солдатом, в ярко освещенной коридор и к двери камеры. Внутри, однако, оказалось большая роскошная комната, обставленная в английском стиле, с мебелью эпохи Якова I и картинами на стенах. В ее середине стояла металлическая рама, на которой висел маленький высохший человек, почти голый — если не считать набедренной повязки.

Его удерживали на месте тонкие металлические кабели, которые, похоже, проходили через пергаментную кожу прямо в кости. Все его тело было усеяно шрамами от хирургических операций, руки и ноги искривлены, суставы распухли, спина неестественно перекосилась набок. На пальцах рук и ног росли двухфутовые ногти, извивавшиеся спиралями и — очень странно — покрытые черным лаком.

С рамы свисали большие стеклянные сосуды, подсоединенные к человеку трубами, в которых пульсировала розовая жидкость. В каждой из них находился человеческий орган: бьющееся сердце, трепещущие легкие и другие; все они дрожали и дергались.

Все это Бёртон заметил с одного взгляда, потом он взглянул в лицо человека и не смог отвести глаз.

Это был Пальмерстон.

Генри Джон Темпл, 3-ий маркиз Пальмерстон, полностью лишился своих волос, а кожа на его лице была натянута так, что его черты почти исчезли. Глаза превратились в щели, нос стал зазубренной дырой, рот — широким разрезом, как у лягушки, а уши были заменены на две медные слуховые трубки. И все-таки это был Пальмерстон, и никто другой.

Глаза старика сверкнули, когда он увидел вошедших посетителей.

Уайльд закрыл дверь, встал рядом с ней и мягко подтолкнул Бёртона вперед. Королевский агент подошел к железному сооружению и остановился перед человеком, который когда-то был премьер-министром. Он попытался что-нибудь сказать, но смог выдавить из себя только одно слово:

— Здравствуйте.

Аппарат, похожий на аккордеон и висевший прямо над головой Пальмерстона, внезапно дернулся и с хрипом расшился. Он несколько раз быстро щелкнул, выбросил клуб дыма, потом сжался и испустил звук, похожий на бульканье слива. А потом из него посыпались слова.

— Мерзкий предательский ублюдок!

Бёртон с ужасом отшатнулся.

— Что?

— Вероломный предатель!

Исследователь повернулся к Уайльду.

— Ты привел меня сюда, чтобы меня оскорбляли?

— Пожалуйста, дай ему выбросить из себя все, что в нем накипело, капитан. Он держал это в себе полстолетия.

— Прусский шпион! Изменник! Змея! Грязный коллаборационист!

— Не понимаю, о чем он говорит. Он в своем уме?

— В каком-то смысле да.

— Сколько ему лет?

— Сто тридцать четыре года.

— Ты так и не сказал мне, черт побери! — пробулькал Пальмерстон.

— Кончились оскорбления, Пэм? — спросил Бёртон.

— Лорд Пальмерстон, ты, наглая шавка! Ты так и не сказал мне!

— Не сказал что?

Перекошенный человек трясся и спазматически вытягивался.

— Пожалуйста, успокойтесь, лорд Пальмерстон, — сказал Уайльд. — У нас нет времени на бессмысленные вспышки гнева.

Бывший премьер-министр обмяк, но по-прежнему с ненавистью смотрел на Бёртона. Аккордеон затрясся, затрещал, застонал и растянулся, выбросил еще больше пара, и, наконец, сжался.

— Я послал вас в Африку за Глазом нага. Вы привезли его мне, но ни словом не обмолвились, что побывали в будущем!

— Сэр, — ответил Бёртон. — Вы должны понять: вы ругаете меня за то, что я, с моей точки зрения, еще не сделал.

— Вы видели эту проклятую войну. Вы видели, что немцы завоевали весь глобус. Вы видели, что Британская Империя уменьшилась до размера маленького города. И вы скрыли это от меня! Все это время вы работали на Пруссию!

— Нет.

— Тогда почему?

— Как я могу рассказать о решении, которое еще не принял?

— Предатель!

Бёртон посмотрел на Оскара Уайльда и беспомощно пожал плечами.

Уайльд шагнул вперед.

— Джентльмены, давайте перейдем к делу. Капитан, наверно я могу объяснить — большинство британцев считает, что лорд Пальмерстон виноват в том горестном положении, в котором мы оказались.

— Да, Бёрти Уэллс чувствует то же самое.

— Верно. К счастью Бёрти предан мне и действует против своей точки зрения. А я — и еще несколько человек — считаю, что лорд Пальмерстон принимал решения, приведшие к войне, имея в виду лучшие интересы Империи.

Бертон посмотрел на чудовищную фигуру, висевшую в раме и прошептал:

— Не согласен. Но, Язва, эти «лучшие интересы» он представлял себе как компромисс между интересами игроков: министров, политиков, деятелей общества и культуры и т.д. По-моему, его суждения обо всем этом были совершенно ошибочны, и, неизбежно, все его решения, тоже.

Пальмерстон злобно зашипел.

Уайльд кивнул.

— Честное утверждение, но разве здесь не тот случай, когда мы судим прошлое, основываясь на настоящем?

— Тогда на ком лежит ответственность за его решения? На самом Времени? Если так, значит ты считаешь, что Пальмерстон — жертва Судьбы.

— Конечно. И, более того, я считаю, что и ты, тоже. Так что, возможно, тебе стоит перестать пытаться понять, что происходит, и, вместо этого, разрешить Времени играть так, как оно хочет. Ты только что узнал, что вернешься в прошлое, и, я уверен, для тебя это хорошая новость. Берти сейчас занимается твоим побегом из Таборы. Если у него получится, то, как я полагаю, простая последовательность событий приведет тебя домой.

Жгучая тоска наполнила душу Бёртона. Как ему не хватало миссис Энджелл, его удобного старого кресла, и даже мистера Граба, уличного продавца, всегда стоявшего со своим товаром на углу Монтегю-плейс.