Как можно осторожнее Онорина описала течение болезни, но когда она дошла до затянувшихся и изматывающих болей, после которых родился мертвый ребенок, она вдруг услышала, что Жюль с мольбой в голосе просит ее прекратить рассказ. Она подняла глаза. Жюль уперся локтями в колени и закрыл лицо руками, затем резко поднялся и вышел из комнаты. Она поняла, что он плачет.

Она упрекала себя за то, что поддалась на его просьбу рассказать правду, и не знала, уйти ли в свою комнату или остаться здесь. Однако спустя некоторое время он вошел с ввалившимися глазами и спокойно сел на прежнее место.

— Вернувшись в Мирандолу, я омрачил бы их счастье. С тех пор… Я каждый год клялся, что уеду во Францию до наступления зимы, и каждый год откладывал свое возвращение. Теперь мне нечего бояться. Мне следует радоваться, что трусость удерживала меня так долго.

Онорина ужаснулась его тону, в котором чувствовалась ненависть к самому себе.

— В Мирандоле жизнь продолжается, — сказала она. — Осталась их дочь, о которой ты должен позаботиться. Займись этим.

Жюль молча встал, и они вместе вышли из комнаты. Взяв ее за локоть, он помог ей подняться по лестнице, а когда оба оказались наверху, тихо сказал:

— Да. Судьба выбрала меня, наименее способного, наименее опытного и меньше всего желающего заниматься таким делом. Но я выполню его, и да поможет мне Бог, ибо с того Рождества на мне лежит проклятие.

Прежде чем войти в свою комнату, Онорина стиснула его руку:

— Это полуночное наваждение. Завтра все пройдет.

Он поклонился и удалился к себе.

Вивиан шла вдоль берега зеркального пруда, удаляясь от шато. Три лебедя скользили в том же направлении, посматривая на нее с царственным видом, за которым скрывалась надежда, что она вот-вот накормит их. Девушка искоса взглянула на них и вздохнула: «Мои дорогие, я забыла принести вам еды, но приду сюда еще раз». Утром маркиз де Луни нанес визит в Мирандолу, и она не сомневалась, что Виктор до конца дня поступит так же.

Вивиан встретила маркиза вместе с графом и двоюродной тетей, не зная, расстраиваться или радоваться тому, что в поведении маркиза ничто не говорило о том, известно ли ему о планах сына относительно брака. Он любил ее, и она с удовольствием представляла, как они станут жить, когда она отвоюет у дяди свою независимость и переедет в Луни.

Однако покинуть Мирандолу будет очень трудно. Вивиан остановилась на тропинке и посмотрела на красивый фасад с двойным рядом высоких окон и мансардную крышу, усеянную круглыми слуховыми окнами и увенчанную в центре башней с часами. Никогда раньше она не чувствовала себя обязанной смотреть на это элегантное, внушительное здание, парк, территорию и фермы, окружавшие его, как на собственность или богатство — все это вмещалось в понятие «дом», ставший особенно дорогим за последние шесть лет, когда она и отец значили друг для друга все.

Вивиан посещала монастырскую школу в Париже, но стоило ей вернуться домой, как отец больше не хотел расставаться с ней. Она все реже ездила в Париж, но это ничуть ее не расстраивало: она любила жить в Мирандоле, одинаково радуясь учебе в библиотеке и встречам с Виктором или соседями. Ее отец получил отличное образование, часть которого передал ей, а пробелы в знаниях оно восполняла чтением. Почтой в Мирандолу доставляли последние книги от лучшего книготорговца Парижа. Девушка улыбнулась про себя, подумав, как изумился бы ее дядя, если бы узнал, что большинство книг посвящены системам правления и республиканским теориям, включая ряд трактатов из Америки и несколько экземпляров, содержавших идеи, которые ускользнули от внимания цензуры. Она не без удовольствия подумала, что, возможно, лучше знает текущие дела в Америке, чем он сам, на практике познавший эту новую и очаровательную страну.

Роберт де Шерси, хотя и любил свою дочь больше всего на свете, не мог завещать ей шато или доходы от него, пока был жив хоть один мужчина из рода Шерси. Он не забыл о гарантиях — ее денежном обеспечении, будущей доле и приданом, — однако одна из этих гарантий заключалась в том, что он назначил своего приемного брата опекуном ее интересов. Вивиан покачала головой, подумав о том, насколько это было недальновидно: незаметно, чтобы Жюль де Шерси собирался соблюдать чьи бы то ни было интересы, кроме собственных. Отношения между ним и ее отцом были непонятны, ибо в семье о нем почти не вспоминали, если не считать тех случаев, когда из-за рубежа приходили его письма. Еще девочкой Вивиан часто пыталась задавать вопросы о своем дяде-солдате, но стоило ей только произнести его имя, как мать умолкала, а отец уходил в себя. Но поскольку дочь хорошо понимала его, то знала, что Роберт испытывал к Жюлю настоящую любовь. Именно это чувство побудило его подписать документ, лишавший Вивиан всякой свободы, пока дядя оставался в Мирандоле. Но Роберт совершил трагическую ошибку, оценив достоинства своего наследника.

Честно говоря, ее нынешний план не ограничивался лишь браком с Виктором. Дядя может подумать, будто избавился от нее, как только она переедет в Луни, но он не подозревал, как рьяно она намеревалась отстаивать свои права. Решающим моментом в завещании отца являлось то, что Жюль носил имя Шерси де Мирандола. Однако по рождению он не обладал подобным правом, поскольку был усыновлен, и не исключено, что можно будет юридически оспорить завещание. Может быть, в далеком прошлом Жюль обманом или хитростью добился от старого графа, ее дедушки, чтобы тот взял его в семью. Или, может, он с тех пор вел себя неподобающим образом?

Это была веская причина, чтобы ознакомиться с письмами дяди. Однако Вивиан не обнаружила ничего полезного и тайно вернула их в письменный стол библиотеки. Но в доме были еще и другие документы…

Тут через застекленную дверь дома вышел лакей Ив. Стоило ему заметить девушку, как он тотчас же сбежал по каменным ступенькам и поспешил к ней по гравиевой дорожке. Она пошла ему навстречу, моля Бога, чтобы это предвещало нечто важное.

— Мадемуазель, приехал месье Виктор де Луни. Месье граф принимает его в позолоченном салоне. Блез говорит, что мадам де Шерси у себя наверху, и спрашивает, не следует ли нам…

— Нет, не надо беспокоить мадам де Шерси.

— Очень хорошо, мадемуазель.

Вивиан вошла в салон с видом, говорившим, что она полностью владеет собой. Мужчины приветствовали ее. Она слегка вздрогнула, увидев, как изменился ее дядя, на котором был отличного покроя зеленый фрак, отделанный золотым шитьем и безупречными кружевами на воротнике и рукавах, бежевые бриджи и чулки, ботинки с серебряными пряжками. Что касается Виктора, то он явно оделся слишком нарядно, поскольку предпочитал расхаживать в коротких куртках для верховой езды и сапогах. От нахлынувших нежных чувств ее улыбка расцвела, а он ответил тем, что низко склонился над ее рукой.

Было забавно смотреть, как вежливо способен вести себя ее дядя, ибо, когда возобновился разговор, она поняла, что дядя и Виктор свободно беседуют о Соединенных Штатах Америки. Она стояла в стороне и наблюдала за ними, пытаясь уловить подходящий момент, чтобы покинуть салон и дать Виктору возможность перейти к сути своего визита.

Мужчины поразительно отличались друг от друга. Высокий, смуглый Жюль был одет по последней парижской моде. Очевидно, он пробыл в Париже достаточно долго, чтобы воспользоваться услугами весьма дорогих портных. Однако его одежда отличалась той же строгостью, что и манеры, — фрак был отменно скроен и отлично сидел на широких плечах, а вышитые узоры говорили о тонкой ручной работе. Виктор был ниже ростом, выглядел более энергичным, его каштановые локоны завивались назад, он облачился в наряд, который слуга, скорее всего, разыскал и собрал вместе в один день.

Жюль вел себя сдержанно, но с готовностью отвечал Виктору, который восторженно говорил:

— Месье, на земле нет более достойного дела, чем то, ради которого вы сражались в Америке: дело независимости и свободы. Когда вы были в Париже, довелось ли вам встретить некоторых из моих друзей, которые думают так же? Маркиза Лафайета, например?