Итак, мне удалось отговорить Вивиан от поездки в Америку, зато я отправляюсь туда сам. Если раньше она меня ненавидела, то теперь будет испытывать отвращение. Похоже, такова моя судьба — поступать правильно и заслуживать за это презрение. Но я убежден, что поступил справедливо по отношению к этим молодым людям. Она относилась к этому парню с нежностью сестры. Его ответные чувства достойны ее, и, как тебе хорошо известно, я по опыту знаю, какие порывы молодого человека можно считать братскими, а какие нет.

Может, племяннице захочется поговорить обо мне с тобой, пока меня не будет. Рассказывай то, что считаешь уместным, но, ради всего святого, умоляю тебя — не вспоминай о том далеком Рождестве, которое я провел дома, перед тем как отправиться за границу.

Меня мучает огромное чувство вины и угрызения совести, когда я оглядываюсь назад, однако за последние несколько месяцев я как-то научился вспоминать это без той сильной боли, которая не давала мне покоя многие годы.

Скажи Вивиан, что я буду ей писать, но она не обязана отвечать (для тебя я прилагаю два адреса — в Честере и Филадельфии). Я понимаю, что был суров и холоден с Вивиан с самого начала, хотя и думал, что защищаю ее, но теперь уже слишком поздно что-либо менять. Оставляю ее под твоей опекой, которая всегда оказывалась нежнее моей. Попрощайся с ней за меня и до нашей встречи прими благодарность своего любящего племянника.

Жюль де Шерси».

Он всю ночь пролежал с открытыми глазами, жалея, что не может найти нужных слов, чтобы написать Вивиан. Но, встав утром, взял ручку и написал нечто другое. Затем, доверив всю свою почту хозяину и велев отнести письмо для Онорины на постоялый двор, где жила его подопечная, он отправился к докам.

Его последнее письмо имело парижский адрес.

«Моя дорогая Джина,

пока я пишу эти строки, меня беспокоит мысль, что ты больше никогда не позволишь обращаться к тебе столь сердечно. Помните, я однажды говорил, что твоим единственным соперником в моих привязанностях является Америка, и ты мудро предупредила меня искать любовь ближе к дому. Будь что будет, но я боюсь, что Америка одержала верх — не могу сказать, надолго ли. Я хотел найти время, чтобы обсудить это с тобой, но мне пришлось срочно уехать из Парижа по семейному делу, и теперь я нахожусь в Испании с некоторыми преданными людьми, которые отправляются в Соединенные Штаты. Я решил поехать с ними.

Вряд ли я там задержусь, но знаю — мое отсутствие тебе не понравится, поэтому бесполезно приносить любые извинения. Тем не менее я их приношу, ибо мне жаль прежде всего самого себя: теперь мне будет не хватать твоего очаровательного общества, а рядом вряд ли найдется душа, достойная того, чтобы слушать ее так, как я всегда слушал тебя.

Я вижу, как ты пожимаешь плечами, улыбаясь в своей неподражаемой манере, и собираешься разорвать это письмо. Прочти его, прежде чем так поступишь, ибо я собираюсь кое в чем признаться. Я был мертв, когда встретил тебя, и пребывал в таком состоянии уже много лет. Если я теперь испытываю хоть малейшее человеческое тепло, то оно возникло благодаря тебе. Наша связь была исключительно неравной: все выгоды достались мне, в любой стычке побеждала ты, а я проигрывал. Я покидаю Францию, чтобы снова взяться за оружие, но я никогда не встречу более изощренного противника, чем ты. Если ты напишешь по прилагаемому адресу и только ради того, чтобы упрекнуть меня, я с удовольствием приму твои колкости. Все, что идет от тебя, доставляет мне истинное удовольствие.

Но я готов к тому, что ты не будешь писать. Жаль, что я не смогу привыкнуть к пустоте, которая возникнет из-за твоего молчания.

Прощай, моя сирена,

Жюль».

Нижний трюм трехмачтового корабля, отчалившего от берега, оказался самым зловонным, душным и наименее пригодным местом для обитания. Пропитанная затхлостью древесина, грязная вода, в которой плавали гниющие остатки груза и утонувшие крысы, бесформенный багаж, завернутый в промокшую ткань и прогнившую кожу, — бежать от этого зловония можно было только в бушевавшее наверху море.

Отправляясь в свое первое плавание, Вивиан так и не поняла, страдает она от морской болезни или нет — постоянное ощущение тошноты вполне могла вызвать окружающая обстановка. Один грузчик с доков в Лос-Пасахесе за щедрую взятку согласился отнести на борт «Виктуара» два брезентовых мешка и спрятать их в нижнем трюме позади груза. В одном мешке находились все вещи, которые ей удалось прихватить из Парижа. В другом она устроилась сама, напялив на себя несколько одежд, шубку и плащ, чтобы обезопасить себя от ушибов во время спуска в трюм.

Выбравшись из мешка, Вивиан обнаружила, что зажата между огромным тюком хлопка и несколькими высокими деревянными ящиками. Она сделала себе платформу, положив несколько досок на две стоячие бочки с вином и накрыв их своей меховой шубкой и плащом. Если бы не это, она оказалась бы прямо в грязной жиже, которая колыхалась на дне трюма. В полдень это ужасное болото из всякой всячины медленно испарялось, окутывая все тошнотворными миазмами. Казалось, ими пропитывается все: сушеные фрукты и орехи, вода в большой кожаной бутылке, которую она взяла с собой.

Вивиан собиралась провести в этом удушливом аду дня три, пока корабль не войдет в южные пассаты, которые перенесут его через Атлантический океан. Она знала непоколебимый характер Лафайета и верила, что только катастрофа заставит его повернуть назад. Вряд ли он отдаст такой приказ только из-за того, что на борту оказалось на одного волонтера больше, даже если этот волонтер — женщина. Вивиан станет умолять его как друга и главу этого предприятия разрешить ей плыть вместе с ними, и он внемлет ее просьбам. Она знала почти всех добровольцев и не сомневалась, что завоюет их уважение. С ними был солидный женатый человек, который мог предложить ей совет и защиту, — барон Калб.

Все эти соображения укрепили решимость девушки, пока она одна оставалась на постоялом дворе. Она оставила записку тете Онорине, с которой так плохо обошлась, где извинилась за причиненные ей волнения. Вивиан хотела написать своему опекуну, но когда взялась за ручку, изобретательность покинула ее. У нее не хватило сил просить прощения за новую выходку, по сравнению с которой тайное бегство из Парижа выглядело бледно. Она не могла рассчитывать на его понимание — он ведь не был молодой женщиной, сталкивавшейся с неодобрением общества, обманутой судьбой и лишенной всякой возможности действовать самостоятельно, пока ее жизнью распоряжаются другие. Она обдумала возражения дяди против ее брака и отъезда с Виктором и оценила их по достоинству, но в конце концов не ему руководить ее судьбой. Если она совершает ошибку, отправляясь в Америку, пусть будет так — она и сама понесет ответственность за последствия.

Однако два дня, проведенные в вонючем трюме «Виктуара», полностью лишили Вивиан сил. Немытая, неухоженная и павшая духом, она являла собой полную противоположность той молодой аристократке, которая хитростью пробралась на борт на рассвете предыдущего дня. Именно эти обстоятельства побудили ее подняться на борт: не столько уверенность в правильности своего шага, сколько ощущение, что надо действовать решительно, пока еще есть силы, после перенесенных треволнений.

Солнце, опустившееся над горизонтом, ослепило девушку, когда она еле поднялась по трапу и посмотрела вокруг. На мачтах трепетали паруса, наполненные щедрым бризом, который с тихим шепотом гулял по такелажу. В этот час заката на борту стояла такая тишина, что казалось, будто «Виктуаром» управляют призраки. В поле зрения не оказалось никого, кроме долговязого мужчины, полулежавшего на свернутом брезенте. Он скрестил ноги на смотанном канате, откинул голову назад и прикрыл лицо книгой, оберегая глаза от света.

Когда Вивиан наконец приблизилась к нему, он убрал книгу, сел, бросил на нее взгляд — и застыл от неожиданности.