В общем поступать так, как «Маяк», я категорически не согласен.

— Зато «Маяк» сохранил основной костяк скота, — еще раздраженней заговорил Кулибаба. — Ну, а если у нас завтра окажется еще пятьдесят голов больных, а потом еще пятьдесят, и еще, что вы сделаете? Будете пережидать, пока все гурты постепенно переболеют и выздоровеют? Этак мы проторчим на одном месте два, а то и три месяца, тем же временем здесь, не дай бог, очутятся немцы, и тогда пропадут все наши гурты, да и мы с ними вместе.

— В таком случае, — глухо проговорил Веревкин, — я стану в карантин и произведу искусственное заражение всего скота.

По толпе гонщиков и доярок прошло сильное и молчаливое движение, а Галя Озаренко радостно придвинулась к Веревкину, точно хотела его поддержать.

— Да вы что, Осип Егорыч, — заговорил Кулибаба чуть не с испугом. — Хотите добровольно поставить под угрозу все две тысячи с половиной голов? Да вы знаете, что искусственное заражение производится только в самых крайних случаях и то с разрешения областного ветуправления? Правда, оно может сократить срок карантина до трех недель, но оно же может и во много раз увеличить падеж, ибо прививка вируса так же опасна, как и сама болезнь. А затем, где запас муки, чтобы кормить скот? Ведь при ящуре он ни травы, ни вообще грубых кормов есть не может. И, если уж на то пошло, вспомните, что у нас нет даже резиновых сапог для ухаживания за скотом. Вы хотите, чтобы и люди стали болеть ящуром? Не-ет. Это… это вредительством пахнет. Я снимаю с себя всякую ответственность. Отвечайте сами, а я умываю руки.

— А я и не прошу вас, — взглянув Кулибабе прямо в глаза, резко сказал Веревкин. — За свои поступки я сам привык отвечать. И вообще я давно знаю, что вы… вы… — он некоторое время подбирал выражение и, наконец, нашел то, которое долго искал — интеллигентик.

Кулибаба слегка побледнел, скривил тонкие губы:

— А вы?

— Я? Интеллигент. Советский. Из народа.

— Ну, знаете, — дрожащим голосом сказал Кулибаба и привычно дотронулся до пенсне, — Вы слишком много на себя берете, гражданин Веревкин. Я никому не позволю оскорблять себя. Если вы каким-то там образом… окончили институт, то и я имею высшее образование и совсем не обязан вам подчиняться. Что же касается вашей авантюры с искусственным заражением, то мы еще посмотрим, чем она окончится и… не дойдет ли здесь дело до скамьи подсудимых.

И, круто повернувшись, Кулибаба пошел к своей арбе. Стал расходиться и народ. Галя Озаренко замешкалась, собирая резиновые перчатки и зевники. Оглянувшись, она взволнованно проговорила:

— Осип Егорыч! Если я вам буду полезна… рассчитывайте на меня. Ладно?

Он глянул на нее так, словно только что увидел.

— А у меня действительно к вам просьба, товарищ Озаренко. Я вижу, вы болеете за скот и… дело в том, что мне крайне необходимо послать верного человека в Ростов, передать письмо уполномоченному Наркомата совхозов по эвакуации. Это бывший директор нашего треста — Бодяга. Нам теперь нужна срочная помощь для скота: корма, лекарства, иначе мы действительно… Поедете?

— Да что вы меня уговариваете? — улыбнулась Галя, и в глазах ее Веревкин прочел что-то новое для себя. — Вы же начальник и можете прямо приказать, сейчас военная дисциплина. — И она несколько протяжно докончила — Странный вы человек!

XVIII

Следующий привал надолго запомнился херсонцам. Место было невысокое, впереди ятаганом вилась река, а за мочажинами, блестками озерец, обросших рыжей высохшей кугою, метельчатой брицей, синела на бугре большая казачья станица с двумя церквами. Ящурного скота на другой день насчитали уже до шестидесяти голов, причем в разных гуртах. Веревкин приказал становиться в карантин. Галя Озаренко, вооружившись скарификатором, приступила к искусственному заражению. До самой темноты делала она коровам и волам надрезы на верхней губе, зоосанитары смазывали их вирусной эмульсией. Лишь тогда пришел Кулибаба и молча взялся за работу. Всем своим видом он показывал, что только выполняет распоряжение.

Сумрачно, уныло стало в таборе. Галю Озаренко и Паню Мелешко ночью отвезли на станцию Матвеев Курган. Рогатый скот слег. Здоровыми остались только овцы да лошади: они не восприимчивы к ящуру.

Хмурое встало утро; выпал иней, трава побелела, скрючилась, лужи тронулись иглами. И вот в такое-то время Козуб и двое рабочих догнали, наконец, гурты. Они приехали в середине дня на паре взмыленных коней. Едва директор слез с дрожек, как его окружил весь табор. Козуб стоял, как пастух среди стада, выделяясь мощными плечами. Брови побелели на его обгоревшем лице, огромный рот улыбался. Одет Козуб был в ту же гимнастерку, в которой провожал гурты на переправу. Со всех сторон к нему тянулись руки, летели вопросы:

— Ну, как совхоз? Хоть головешки-то остались?

— Как там сестра моя? Успела она отступить чи немец зарубил вместе с детьми? Ой, лышенько, осталась ли хоть одна живая душа в нашей хате?

— Моего поросенка, Юхим Григорич, не видали?

— Как же вас немец не захватил, в рот ему дышло?

— Хлеба много спасли?

Перездоровавшись с ближними, директор некоторое время внимательно оглядывал взволнованных людей. Вдруг заткнул уши, зажмурился, и все постепенно смолкли.

— Вот теперь я бачу, что снова дома, в «Херсонце»: сразу всю голову проюзжали. Как те молодые поросята, что за свиньей бегают: ю-ю-ю, ю-ю-ю. Ох, аж душа улеглась на место, а то всю дорогу тилипалась где-то по-за тачанкой, все думал: живы ли мои дивчата, не позабодали ль их телята? Вы хотите знать за Рудавицы, тракторы, поросят. Добре, зараз всем отвечу. Только подавайте заявления в порядке очереди.

Некоторые засмеялись. Вот из толпы опять вырвался молодой писклявый голосок:

— А как же вы, Юхим Григорич, нас отыскали?

— А это что? — сказал Козуб и высунул свой здоровенный язык. — Расспрашивал людей, не видали ль тут с гуртами такую гарную дивчину, что у нее нос как цыбуля?

Опять засмеялись. Козуб пытливо следил за настроением совхозников. Достал никелированную мыльницу с махоркой, закурил и уже обычным своим тоном рассказал, что произошло с ним за время разлуки:

— Вернулся я тогда с переправы, ну, думаю, хоть скот за Днипром, и пошел на Запорожье, а почти все машины — шестнадцать гусеничных тракторов, семь колесных, тридцать четыре комбайна — газуют на Никополь. Стал опять хозяиновать в Рудавицах. Косим, убираем, сдаем хлеб армии. Я им и горючего до двухсот тонн роздал по чек-требованию: «Ловите, — говорю, — и уточек, кур, жарьте на здоровье, только повоюйте, чтобы мы успели собраться». Ну… прорвался немец. Ночью вызвал меня командир части: «Тикайте, тут линия обороны пройдет». Я в спешном порядке велел снимать части с оставшихся комбайнов, сам закапывал. Стога, зерно стали жечь, а пшеница не горит, там ее столько осталось!.. Все амбары пораскрыли для рабочих: берите, пока душа не наестся. И только собрались на переправу, — налетел, трясця б его матери, девятью самолетами. Видите, в чем я одетый? Первый фугас прямо мне в квартиру. Паром на Днипру уже не работал: потопили. Нас рыбаки перекидывали лодками. Ну, а на том берегу, в Большой Лепетихе, сдал я хлопцев в военкомат, а сам с этими двумя орлами стал догонять вас.

И чем больше рассказывал директор, тем тише становилось в народе. Всю дорогу от Днепра и до Матвеева Кургана чабаны, доярки, гуртоправы с жадностью выслушивали сводки Совинформбюро: каждый ожидал, не будет ли что написано про их Рудавицы? И теперь все тяжко задумались: увидят ли они вновь совхоз, родню, что осталась бедовать под немцем? Все же с приездом Козуба у всех поднялось настроение: не может быть, чтобы такой мощный, веселый и опытный человек, как директор, не сумел все устроить к наибольшему благополучию.

В этот же вечер Веревкин передал ему свои полномочия.

— Ящур, Осип Егорыч, это, конечно, худо, — сказал ему Козуб, — но положение еще не безнадежное. Найдем выход. Завтра же с утра я побегу конями в станицу, может в райисполкоме хоть отрубями разживусь. Если Ростов еще дня два не подаст помощи, — продам на базаре с полсотни овечек и наберу муки. Не пропадать же всем гуртам? А там нехай судят. Сейчас война, какой найдешь другой выход?