Итак, утром 13-го, задолго до того, как занялся поздний зимний рассвет, тройка покатила по Московскому тракту поставленный на полозья свистуновский возок. Нашёлся у Петра и попутчик — прапорщик квартирмейстерской части Ипполит Муравьёв-Апостол[224], получивший назначение в штаб 2-й армии.

Ехали без ночлега и отдыха, торопили смотрителей и щедро рассыпали серебро на станциях, чтоб быстрее получить лошадей… Тем временем в Петербурге выходили на Сенатскую площадь гвардейские полки — восставшие и верные новому императору. Мятежниками были герои Бородина московцы, отличившиеся при Валутиной горе лейб-гренадеры, матросы Гвардейского экипажа, наводившие переправы через Москву-реку и через Сену. Генерал-майор Алексей Орлов несколько раз атаковал их каре во главе своего лейб-гвардии Конного полка, отличившегося при Фер-Шампенуазе… Гремели ружейные и пистолетные выстрелы… В казармах Конной гвардии умирал раненный пулей и штыком генерал-губернатор Петербурга прославленный военачальник граф Милорадович. Он сделал всё возможное, чтобы престол был передан в соответствии с законом, а в день восстания пытался предотвратить кровопролитие, но стал первой жертвой… Наконец по восставшим ударили картечью орудия гвардейской артиллерии — возможно, те самые, что вели огонь с Шомонских высот по Парижу…

…Быстро летел по столбовой Московской дороге возок, везущий двух юных офицеров, а всё же на подъезде к древней столице его обогнали открытые санки, в них, кутаясь в медвежью полость, сидел генерал. Свистунов узнал графа Комаровского, командира Отдельного корпуса внутренней стражи.

Подъехав к станции, офицеры увидели, что ямщики уже заканчивают перепрягать лошадей, а генерал прохаживается у саней. Свистунов подошёл ближе. Признав в нём гвардейца, граф в двух словах рассказал, что в Петербурге был бунт, но мятежников разогнали, главари возмущения арестованы.

— Простите, спешу! — Комаровский уже садился в сани. — Надо приводить к присяге Москву!

Новость оглушила корнета. Свистунов вернулся к своему возку, сказал:

— Всё кончено!

Ни на кого не обращая внимания, он зашёл в помещение станции, достал из-за обшлага мундира конверты и бросил в ярко пылавший огонь. Бумага почернела и вспыхнула, расплавленный сургуч потёк кровавыми струйками…

Вскоре подали лошадей. Офицеры молча уселись бок о бок. Один был мыслями в Петербурге, другой — на юге. Ипполиту Муравьёву-Апостолу оставалось жизни две с половиной недели — он застрелится после поражения восстания Черниговского пехотного полка. Пётр Свистунов умрёт в Москве, после возвращения из сибирской ссылки — в 1889 году.

Тем временем ещё ничего не знающие московские «декабристы» (они не знали и того, что очень скоро их назовут именно так) пытались понять, что им делать. Было известно, что Северное общество в Петербурге, как и Южное в Тульчине, готово к выступлению и что лучшим для этого времени является междуцарствие — а значит, возмущение следует ждать именно сейчас.

Встреча заговорщиков происходила 15 декабря. Якушкин вспоминал:

«Я предложил Фонвизину ехать тотчас же домой, надеть свой генеральский мундир, потом отправиться в Хамовнические казармы и поднять войска, в них квартирующие, под каким бы то ни было предлогом. Я Митькову[225] предложил ехать вместе со мной к полк[овнику] Гурко[226], начальнику штаба 5-го корпуса. Я с ним был довольно хорошо знаком ещё в Семён[овском] полку и знал, что он принадлежал к Союзу благод[енствия]. Можно было надеяться уговорить Гурко действовать вместе с нами. Тогда при отряде войск, выведенных Фонвизиным, в эту же ночь мы бы арестовали корпусного командира гр. Толстого и градоначальника московского кн. Голицына, а потом и другие лица, которые могли бы противодействовать восстанию.

Алексей Шереметев[227], как адъютант Толстого, должен был ехать к полкам, квартирующим в окрестностях Москвы, и приказать им именем корпусного командира идти в Москву. На походе Шереметев, полк[овник] Нарышкин[228] и несколько офицеров, служивших в старом Семён [овском] полку, должны были приготовить войска к восстанию, и можно было надеяться, что, пришедши в Москву, они присоединились бы к войскам, уже восставшим»^{366}.

Сам по себе план, наверное, был замечателен. Не хватало только победы заговорщиков в Петербурге. А если бы таковой не случилось, то, заключает экзальтированный Якушкин, «…мы нашей попыткой в Москве заключили бы наше поприще, исполнив свои обязанности до конца и к тайному обществу, и к своим товарищам». Не знал Иван Дмитриевич, что новый император «заключал» военные мятежи картечью — так было 14 декабря на Сенатской площади, так будет у села Устимовки 3 января 1826 года. Ну, погибли бы сами, положили невинных солдат — какой был бы смысл в подобном «заключении»?

Пока же, закончив совещание в 4 часа утра, заговорщики решили вновь встретиться тем же вечером, пригласив генерала Орлова…

Но утро поломало все планы. Сначала по Москве молнией промчалось известие, что сюда прискакал неудавшийся император Николай и укрылся у генерал-губернатора… Вослед за первой молнией Москву поразила вторая: это приехал граф Комаровский; в столице было восстание, оно подавлено, погибло много народу — и теперь в России новый царь.

Нужно было что-то делать. Фонвизин предложил Якушкину ехать к Орлову.

Михаил Фёдорович встретил их в парадной форме, при ленте и орденах — очевидно, уже ездил к присяге. Выглядел он безмерно усталым: приходилось во второй раз переживать крушение своих надежд. Но если в 1822 году удар был нанесён одной лишь Кишинёвской управе, то теперь, в чём не было сомнения, будут уничтожены все тайные общества и, судя по недавним событиям, самым радикальным образом. Это было по-настоящему страшно.

— Ну вот, генерал, всё кончено! — театрально произнёс заранее приготовленную французскую фразу Якушкин.

— Как это кончено? — возразил Орлов. — Это только начало конца.

Тут появился гвардии штабс-капитан Пётр Муханов[229], бывший адъютант генерала Раевского, находящийся в Москве в отпуску. О встрече этой Муханову пришлось потом рассказывать в своих показаниях, записанных в третьем лице:

«…прибыв к Орлову и едва войдя в комнату, как он спросил его: “Слышал ли ты что-нибудь о происшествии 14 декабря?” Муханов, видя незнакомого человека, отвечал, что о происшествии сём говорить неблагоразумно по слухам, до получения верных сведений. Орлов, заметя, что он опасается свидетеля, спросил, знает ли он Якушкина, и на слова его, что никогда не видывал, отвечал: “Вот он! При нём можно говорить!” Тогда Муханов рассказал всё, что слышал в доме одной родственницы своей. Орлов осуждал неблагоразумие сего дела и вместе с Якушкиным соболезновал о заточении в крепость, и между разговором, с обеих сторон весьма горячем и выразительном “Они погибли! — сказал Муханов, их ничто не спасёт, кроме смерти государя, и многие наши знакомые погибнут вследствие сего происшествия” (намекая на Давыдова, Волконского). “Надобно ждать подробностей, — сказал один из них, — может быть, иные спаслись, увидим, что будет”. “Видел ли ты кого-нибудь из членов находящихся здесь, что они говорят?” — спросил Орлов, и на ответ его, что нет, спросил: “Неужели ты не знаешь Фон-Визина, Митькова?” Тогда Якушкин сказал, что он едет к Митькову и пригласил и его с собою»^{367}.

Приехав к Митькову, Муханов вскоре оказался здесь в центре внимания.

«Он был знаком с Рылеевым, Пущиным, Оболенским, Ал. Бестужевым[-Марлинским] и многими другими петерб[уржскими] членами, принявшими участие в восстании. Все слушали его со вниманием; всё это он опять заключил предложением ехать в Петербург и, чтобы выручить из крепости товарищей, убить царя. Для этого он находил удобным сделать в эфесе шпаги очень маленький пистолет и на выходе, нагнув шпагу, выстрелить в императора. Предложение самого предприятия и способ привести его в исполнение были так безумны, что присутствующие слушали Муханова молча и без малейшего возражения. В этот вечер у Митькова собрались в последний раз на совещание некоторые из членов тайного общества, существовавшего почти 10 лет. В это время в Петерб[урге] всё уже было кончено, и в Тульчине начались аресты. В Москве первый был арестован и отвезён в Петропавлов[скую] крепость М. Орлов…»^{368}