Речь французского императора была путана, противоречива и сбивчива. Бонапарту одновременно хотелось многого: показать Европе, что устрашённый русский царь шлёт к нему на поклон своих министров; убедить Балашова в том, что истинной причиной войны стало коварство Александра I, а он, Наполеон, при соблюдении соответствующих условий готов вывести свои войска за Неман; к тому же ему очень хотелось выяснить намерения русских и их готовность уступить… Вот почему Наполеон клялся в миролюбии и тут же угрожал, хвалился неисчислимой силой своего воинства и одновременно расточал комплименты в адрес царя, грозился напрочь перекроить карту Европы, но уверял, что к этому вынуждают его провокационные действия европейских монархов…

Наполеон говорил с увлечением:

«И теперь есть ещё время примириться; начните переговоры с Лористоном[84]; пригласите его в вашу главную квартиру, или отправьте к нему в Петербург Канцлера. Между тем мы заключим перемирие, но ни в каком случае не отступлю я из Вильны. Не затем перешёл я Неман, чтобы возвратиться за него, не поставив на своём»^{122}.

Император говорил и говорил, стараясь, кажется, убедить в справедливости своих слов не столько русского генерала, сколько самого себя, говорил много, не давая собеседнику возразить…

Потом последовало любезное приглашение на обед в тесном придворном кругу: маршал Бертье, начальник Генерального штаба «Великой армии», и маршал Бессьер, командовавший гвардейской кавалерией, обер-шталмейстер двора дивизионный генерал граф Арман де Коленкур, недавний посол Франции в России. Желая выказать себя любезным хозяином, император с подчёркнутым интересом выспрашивал своего нечаянного гостя о его Отечестве, словно бы не понимая, насколько двусмысленно звучат эти его кажущиеся простодушными вопросы.

«Между прочими разговорами, Наполеон расспрашивал Балашова о Москве, о её населении, о числе домов и церквей, и, узнав о множестве последних, выразил своё удивление, что их ещё может быть столько в такое время, когда так сильно поколебалось уважение к вере. “Не везде, — отвечал Балашов. — Может быть, оно ослабело во Франции и Германии; но в Испании и у нас, в России, оно ещё во всей силе”. После того, на вопрос Наполеона: которая из дорог на Москву есть удобнейшая, он отвечал: “Это зависит от выбора; Карл XII избрал для себя путь через Полтаву”. Эти два ответа, сказанные Наполеону, как говорится, в лицо, и напоминавшие ему собственные его неудачи в Испании и сокрушение Шведской армии под Полтавою, составляют, бесспорно, лучшие строки в жизнеописании Балашова»^{123}.

С таким утверждением, однако, согласны не все. В частности, граф Толстой — так сказать, наша «энциклопедия 1812 года», — предлагает свою версию развития событий:

«— Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.

Балашов почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.

— У каждой страны свои нравы, — сказал он.

— Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, — сказал Наполеон.

— Прошу извинения у вашего величества, — сказал Балашов, — кроме России, есть ещё Испания, где также много церквей и монастырей.

Этот ответ Балашова, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценён впоследствии, по рассказам Балашова, при дворе императора Александра и очень мало был оценён теперь, за обедом Наполеона, и прошёл незаметно»^{124}.

Великий русский писатель имеет право на свою точку зрения — и данная оценка событий просто подходит под концепцию Льва Николаевича. Хотя сомнительно, чтоб французы не заметили балашовского «подкола» относительно Испании, да и про Полтаву они, видимо, тоже слыхали…

Но возвратимся от версий к реальным событиям… И тут читатель вправе спросить: «А что же наш Орлов? Он-то куда делся, чего поделывал?» Да никуда не делся и в принципе ничего не делал! Лично встречаться с Наполеоном ему пока ещё не довелось — хотя встреча эта была уже не за горами, и потому он оставался во французском авангарде, которым командовал маршал Даву.

Как мы сказали, генерал-лейтенант Балашов провёл здесь два дня, словно бы под арестом, сидя в окружённом часовыми доме. Но так как этим самым часовым был отдан строгий приказ: «Русского генерала никуда не выпускать!», — то они и выполняли его буквально, сосредоточив всё своё внимание на Балашове, потому как о такой «мелочи», как русский поручик, никто, разумеется, ничего говорить не стал — и никто не стеснял Орлова в его разумных передвижениях. Сказано «разумных» потому, что Михаил не лез на глаза начальству и не появлялся там, где было нельзя, — иначе и ему пришлось бы сидеть под замком, а так он имел полнейшую свободу наблюдать за всем происходящим вокруг.

Мы помним, что он не впервые оказался в расположении наполеоновских войск: во время переговоров в Тильзите Орлов не раз приезжал в Главную квартиру французов, где имел возможность основательно изучить их порядки и военные нравы. Разумеется, весьма интересно было сравнивать увиденное сейчас и замеченное ранее… Так что когда Балашов убыл к Наполеону, Михаил, оставшись один, не слишком расстроился: к этому времени у него уже появилось немало знакомых среди французских и польских офицеров, с которыми он, любезный и остроумный собеседник, великолепно владевший несколькими иностранными языками, мог разговаривать часами…

К тому же маршал Даву проявил любезность, и поручик Орлов был приглашён отобедать за его большим столом. Разумеется, он сидел достаточно далеко от герцога и вёл разговор с ближайшими соседями. Так как отношения между русскими и французами давно уже были весьма натянутыми, то застольный разговор почти сразу превратился в откровенную пикировку, когда собеседники — или противники — старались как можно язвительнее задеть самолюбие друг друга. Разговор происходил примерно так:

— Вы же не можете отрицать, что La Grande Armée[85] — лучшая в Европе? — с горячностью говорил сидящий напротив Орлова адъютант.

— О нет! — с серьёзной миной отвечал тот. — Разбить её удалось одним только испанским крестьянам!

— Народы Европы охотно идут под знамёна французского императора! — уверенно заявлял гвардейский драгун.

— Не путайте народы с их отребьем, мой капитан! — рекомендовал Михаил.

«Орлов, сидя в некотором расстоянии от маршала, подшучивал над французскими офицерами, подпускал им разные колкости, что производило неудовольствие, действовало между ними, не могущими устоять против остроумия Орлова. Маршал, узнав это, рассвирепел и, ударив кулаком по столу, гневно и громко, обращаясь к Орлову, закричал: “Fi, monsieur Pofficier, que dites vous la?”[86] Орлов немедля громко отвечал ему, ударив так сильно кулаком по столу, что затрясся стол и застучали приборы: “Fi, m-r le marechal, je m'entretien avec ces messieurs!”[87] Такая нежданная и смелая выходка привлекла всех присутствующих и самого лютого маршала в удивление и молчание. Стали перешёптываться между собою и спокойно после обеда разошлись»^{125}.

Ну и что? Да вроде и ничего особенного… Хотя, конечно, Орлов французам запомнился — но знали бы они, какую роль он уже вскоре сыграет в судьбе их страны! Впрочем, они даже не ведали того, зачем именно он сюда приезжал…

На следующий день, 20 июня, вторично за неделю, парламентёры выехали из Вильны. Теперь — на восток, догоняя отступавшие русские войска.

«Возвратясь от Наполеона, Балашов застал Государя, 22-го июня, в Видзах, на пути в укреплённый лагерь при Дриссе, и с его прибытием исчез последний, впрочем самый слабый, луч надежды отвратить войну и окончить дело мирным соглашением»^{126}.