— Ну, это значило бы раскрывать тайны мадридского двора, — со смехом возразил я, — да еще в присутствии моего адвоката!

— Бьюсь об заклад, Шевеникс, что когда вы встречались с моим клиентом, а прошлое нашего друга мистера Дьюси — черная бездна, полная ужасающих тайн, — бьюсь об заклад, вы знали его под именем Сент-Ива, — вмешался мистер Робби и изо всех сил толкнул меня локтем в бок.

— Ошибаетесь, сэр, — отвечал майор, поджав губы.

— Что ж, надеюсь, вы не обнаружите за ним особенных грехов, — продолжал адвокат, и никогда еще веселая шутка не была столь некстати. — Сам-то я вовсе его не знаю. По мне, он может быть авантюристом, недаром у него столько разных прозвищ. Напрягите-ка свою память, майор, и как только припомните, где и когда вы с ним встречались, всенепременно мне об этом расскажите.

— Положитесь на меня, сэр, — сказал майор.

— А за хлопоты — с него! — крикнул Робби, удаляясь, и помахал нам рукою.

Едва мы остались одни, майор с обычной своей невозмутимостью поглядел на меня в упор.

— Да, — сказал он, — смелости вам не занимать.

— Смелость моя столь же неоспорима, как ваша честь, сэр, — отвечал я с поклоном.

— Могу ли поинтересоваться: вы ожидали застать меня здесь? — осведомился он.

— Во всяком случае, как вы сами видели, я просил меня вам представить, — отвечал я.

— И не побоялись? — спросил Шевеникс.

— Я был совершенно спокоен. Я знал, что предо мною джентльмен. Это могло бы послужить вам даже эпитафией.

— Но вас ищут и другие, — возразил он, — и эти другие нимало не заботятся о чести. Разве вы не знаете, дорогой сэр? Полицейские прямо с ног сбились, разыскивая вас.

— Весьма невежливо с их стороны, — заметил я.

— Видели вы уже мисс Гилкрист? — спросил майор, явно желая переменить разговор.

— Ту, чьей благосклонности, как я понимаю, мы равно добиваемся? — в свой черед, спросил я. — Да, я ее видел.

— А я как раз искал ее, когда мы с вами встретились, — сказал Шевеникс.

Я уже с трудом сдерживал гнев; думаю, он испытывал то же. Мы смерили друг друга взглядом.

— Забавное положение, — заметил майор.

— Вы правы, — отвечал я. — Но позвольте сказать вам прямо: ваши усилия будут напрасны, и предупредить вас об этом мой долг, ибо вы были добры к узнику Шандиверу.

— Вы хотите сказать, что сердце молодой леди уже занято и судьба оказалась благосклоннее к вам? — заметил Шевеникс с усмешкой. — Весьма признателен. Но откровенность за откровенность: выслушайте же и вы меня. Честно ли это, деликатно ли, достойно ли порядочного человека — компрометировать молодую девушку вниманием, которое, как вы и сами прекрасно понимаете, ни к чему хорошему привести не может?

Я молчал: я просто не находил слов.

— Прошу прощения, но я вас покидаю, — продолжал Шевеникс. — Надо полагать, разговор наш бесплоден, а меня ждет беседа более приятная.

— Да, — сказал я. — Вы правы, говорить нам с вами не о чем. Вы бессильны, связаны по рукам и ногам путами чести. Вы знаете, что меня обвиняют ложно, да если бы и не знали, вы мой соперник, и потому у вас только два выхода: либо молчать, либо совершить подлость.

— Этого я бы не сказал, — возразил майор, побледнев. — Мое терпение может лопнуть. — И он направился туда, где среди унылых желторотых юнцов сидела Флора, мне же оставалось лишь последовать за ним да по пути немилосердно корить себя за недостаток самообладания.

Замечали ли вы когда-нибудь, как тушуются молодые люди, еще не достигшие двадцати лет, при одном появлении мужчин постарше — лет двадцати пяти и более? Едва подошли мы с майором, как желторотые юнцы бежали с поля брани, даже не подумав сопротивляться; правда, иные еще помешкали неподалеку с видом глупейшим и беспомощным, но затем скрылись и они, и перед Флорой остались только мы двое. В этом углу залы от дверей слегка тянуло сквозняком, и Флора накинула пелерину на обнаженные плечи и руки; обшитый темным мехом край пелерины оттенил ее дивную кожу, и она как бы засияла в лучах света, а лицо от волнения вспыхнуло румянцем… Поистине Флора была ослепительна! Какую-то долю секунды она переводила взор с одного поклонника на другого и словно колебалась. А затем обратилась к моему сопернику.

— Вы, разумеется, приедете на бал в Благородное собрание, майор Шевеникс? — спросила она.

— Боюсь, что нет; в этот вечер я, вероятно, буду занят, — отвечал Шевеникс. — Долг превыше всего, превыше даже удовольствия танцевать с вами, мисс Флора.

Несколько времени мы беседовали о каких-то безобидных пустяках, — кажется, о погоде — потом разговор как-то коснулся войны. Никто в этом не был повинен, просто война была у всех на языке, и упоминания о ней не удалось избежать.

— С театра военных действий поступают хорошие вести, — сказал майор.

— Вести эти хороши, пока положение не меняется, — возразил я. — Но не выскажет ли нам мисс Флора свое мнение о войне? Конечно, она восхищается победителями, но не примешивается ли сюда и малая толика жалости к побежденным?

— О да, сэр! — с живостью отвечала Флора. — И отнюдь не малая. Мне кажется, с девушками о войне говорить не следует. Я ведь волей-неволей… как бы это сказать… не воин. Зачем же напоминать мне о том, что приходится совершать другим, и о том, как они страдают? Это просто несправедливо.

— У мисс Гилкрист нежное, истинно женское сердце, — заметил майор.

— Напрасно вы так в этом уверены! — вскричала Флора. — Я была бы очень рада, если бы мне позволили сражаться!

— На чьей же стороне? — спросил я.

— Вы еще спрашиваете! — горячо воскликнула она. — Ведь я шотландка.

— Она шотландка, — повторил майор, выразительно глядя на меня. — Она вас жалеет, но в этом вам никто не позавидует.

— А я упиваюсь каждой каплей ее жалости, — возразил я. — Ведь жалость

— сестра любви.

— Что ж, давайте спросим у нее самой. Мисс Гилкрист решать, а нам — покорно склоняться перед ее решением. Скажите, мисс Флора, что ближе к любви — восхищение или жалость?

— Полноте, — прервал я, — будем говорить прямее.

Нарисуйте перед дамой всю картину, без утайки: опишите вашего кавалера, а я опишу моего — и пусть мисс Флора сделает выбор.

— Кажется, я вас понимаю, — сказал Шевеникс. -

Что ж, попробуем. Вы полагаете, что женское сердце прежде всего подвластно жалости и родственным ей чувствам. Нет, я более высокого мнения о женщинах. Я убежден, что тот, кого женщина полюбит, должен сначала завоевать ее уважение: он тверд, ему смело можно довериться; он горд; если угодно, быть может, суховат… но превыше всего тверд. Вначале она будет глядеть на него с сомнением, но под конец поймет, что лицо его, суровое для остального мира, смягчается для нее одной. Прежде всего доверие, говорю я. Так любит женщина, достойная героя.

— О да, сэр, он у вас большой честолюбец и несомненный герой, — сказал я. — Мой кандидат проще и, смею думать, человечнее. Он и сам не особенно уверен в себе и не обладает столь необыкновенной твердостью, чтобы ею восхищаться; он видит прекрасное лицо, слышит милый голос — и вот без всяких пышных слов он уже влюблен. О чем же ему просить, как не о сострадании, о сострадании к его слабости, к его любви, которая составляет всю его жизнь! Для вас женщина всегда в подчинении у героя, она должна глядеть на него снизу вверх, а он стоит, точно мраморное изваяние, задравши нос! Но господь бог мудрее вас, и даже самый неколебимый ваш герой может в конце концов оказаться всего лишь человеком. А теперь выслушаем приговор королевы, — закончил я, оборотясь к Флоре, и низко пред нею склонился.

— Но как же королеве судить, кто из вас прав? — спросила Флора. — Мне придется дать ответ, который вовсе не послужит ответом на ваш вопрос. Кто прикажет ветру, куда дуть? Кто прикажет девушке, кого любить?

Говоря это, она закраснелась, и мои щеки тоже вспыхнули, ибо я услышал в ее словах признание, и сердце мое переполнилось радостью. Шевеникс же побледнел.

— Вы превращаете жизнь в весьма опасную лотерею, сударыня, — сказал он. — Но я не стану отчаиваться. Наперекор всему я отдаю предпочтение чести и безыскусственности.