Разговор начался с обсуждения сегодняшней охоты. Когда все охотники городка охотятся в его окрестностях pro indivise 14 , неизбежно возникает много недоразумений, касающихся вопросов этикета и права первенства.

— Так вот! — восклицал хозяин, взмахивая тарелкой. — Вот свекольное поле. Прекрасно. Вот тут стою я. Я иду вперед, верно? Eh bien! Sapristi! 15 И рассказ, становясь все громогласнее, завершается раскатом ругательств, хозяин обводит глазами стол, ожидая сочувствия, и все кивают во имя мира и тишины.

Краснощекий северянин, в свою очередь, поведал несколько историй о собственных доблестных деяниях: в частности, как он поставил на место некоего маркиза.

— «Маркиз, — сказал я, — еще один шаг, и я стреляю. Вы совершили гнусность, маркиз!»

После чего маркиз, как выяснилось, поднес руку к шляпе и удалился.

Хозяин выразил шумное одобрение.

— Прекрасный поступок, — сказал он. — Он сделал все, что было в его силах. Он признал себя неправым.

И снова посыпались ругательства. Он не слишком-то любил маркизов, но он был справедлив, этот наш хозяин-пролетарий.

От охоты разговор перешел к сравнению парижской жизни с провинциальной. Пролетарий барабанил кулаком по столу, восхваляя Париж.

— Что такое Париж? Париж — это сливки Франции. Парижан не существует. И я, и вы, и он — мы все парижане. Если человек уезжает в Париж, — восемьдесят шансов из ста, что он преуспеет.

И он набросал яркую картину того, как ремесленник в каморке не больше собачьей конуры делает вещицы, которые расходятся по всему миру.

— Eh bien, quoi, c'est magnifique, ca! 16 — вскричал он.

Грустный северянин попробовал было похвалить крестьянскую жизнь; он высказал мнение, что Париж вреден и для мужчин и для женщин.

— Централизация… — начал он.

Но хозяин тут же вцепился ему в горло. Все это логично, доказал он ему, логично и великолепно.

— Какое зрелище! Какое пиршество для глаз! — И тарелки запрыгали по столу в такт канонаде ударов.

Желая пролить масло на бушующие воды, я похвалил Францию за свободу мнений. Это был вопиющий промах. Внезапно наступила полная тишина, и все многозначительно закивали. Сразу стало ясно, что эта тема им не по вкусу, но все же они дали мне понять, что печальный северянин — настоящий мученик, потому что осмеливается отстаивать свои взгляды.

— Спросите у него, — советовали они. — Пусть он вам расскажет.

— Да, сударь, — сказал он мне со своей обычной робостью, хотя я его ни о чем не спросил. — Боюсь, что во Франции нет такой свободы мнений, как вам кажется. — Тут он опустил глаза и, видимо, счел вопрос исчерпанным.

Но это только раздразнило наше любопытство. Как, почему и когда этот анемичный коммивояжер стал мучеником? Мы немедленно решили, что причина тут в религии, и стали вспоминать все, что нам было известно об инквизиции, — основным источником наших сведений были, конечно, ужасный рассказ Эдгара По и проповедь в «Тристраме Шенди».

На следующий день нам представился случай удовлетворить нашу любознательность. Мы встали рано утром, чтобы избежать торжественных проводов, но наш герои опередил нас и уже завтракал белым вином и сырым луком — вероятно, для того, чтобы поддержать свою репутацию мученика, решил я. Мы долго с ним разговаривали и, несмотря на его сдержанность, узнали все, что нас интересовало. Но прежде об одном поистине любопытном обстоятельстве: оказалось, что два шотландца и француз могут, беседуя добрых полчаса, говорить о совсем разных вещах и не замечать этого. Только в самом конце мы сообразили, что его ересь носит политический характер, а он понял нашу ошибку. Его воодушевление и слова, которые он употреблял, говоря о своих политических убеждениях, на наш взгляд, вполне могли относиться к религиозным верованиям. И наоборот.

Это очень типично для обеих стран. Политика во Франции — это религия, «чертовски скверная религия», как сказал бы Нанти Юорт; а в наших краях мы приберегаем всю нашу горечь для мелких разногласий по поводу псалтыря или древнееврейского слова, которое ни один из спорящих скорее всего не сумеет перевести правильно. Подобные недоразумения, наверное, случаются очень часто, но так и остаются невыясненными — не только между людьми разной национальности, но и между людьми, принадлежащими к разному полу.

Что же касается мученичества нашего приятеля, то он был коммунистом, а может быть, только коммунаром, что совсем не одно и то же, и много раз терял из-за этого работу. По-моему, он, кроме того, получил отказ от той, на ком хотел жениться, но, может быть, это только иллюзия, которая возникла благодаря его сентиментальной манере выражаться. Но, во всяком случае, это был кроткий и добрый человек, и я надеюсь, что ему с тех пор удалось устроиться на хорошее место и найти себе любящую жену.