Викторианская любовная ночь, стало быть, имела место после 1848 года, который мы можем считать безусловно terminus post quem[13]. Почему фантазия Гуннара выбрала именно это время разочарований после надежд и грез, связанных с великим революционным годом, мне выяснить не удалось. Разумеется, сам я вижу параллели между той эпохой и нашей, но неужели эти параллели были столь же очевидны для Гуннара Эммануэля?
И кроме того: ясно высказанная цель этого, срежиссированного Солтикоффым, путешествия во времени состояла в поисках Веры. Но действительно ли Веру он встретил? Если это так, почему Вера выбрала роль королевы Виктории? И почему Гуннара Эммануэля мучила уверенность, что женщина, которую он обнимал, вовсе не была его любимой Верой?
Но я замечаю, что рассуждаю так, словно все эти переживания не были галлюцинациями. Предположим в качестве рабочей гипотезы, что путешествия во времени — объективная реальность, просто для того, чтобы посмотреть, куда заведет нас это рассуждение. Итак: если Гуннар Эммануэль выступил в роли принца Альберта, то где в это время находился Его Королевское Высочество? Может, катался в старом «Фольксике» Гуннара и пытался нацарапать экзаменационное сочинение по литературному мастерству? Ничто на это не указывает. Гуннар из Хельсингланда исчез, перевоплотившись в Альберта Саксен-Кобургского. Комната в общежитии оставалась нетронутой, когда Гуннар вернулся. Несмотря на то, что визит в Балморал{31} много времени не занял, Гуннар, судя по всему, отсутствовал два или три дня. По возвращении у него сохранились родной язык и память, на этот раз он не впал в детство. Он тут же совершил еще одно путешествие, но попал в Финляндию времен гражданской войны. В этом случае он отсутствовал один день. Тем не менее чисто субъективно пребывание в Финляндии, кажется, продолжалось почти полгода!
Но вернемся к Балморалу и нашему главному вопросу: где находился принц Альберт той ночью 1848 или 1849 года, когда Гуннар Эммануэль принял его облик? Может, принц тоже совершил путешествие во времени, но чей облик он тогда принял? Может, он отправился в наше шведское настоящее, чтобы, к примеру, сыграть роль прилежного ректора народного университета? Но в таком случае куда делся этот предполагаемый ректор? Перевоплотился в греческого писца при штабе Ганнибала?
Возможности тут неисчислимы, и вопросы громоздятся один на другой. Кроме того, все эти рассуждения предполагают активное участие Солтикоффа, а он, по всей видимости, исчез уже после того, как Гуннар в первый раз вошел в гардероб. Второе путешествие было предпринято без его помощи. Если бы путешествия во времени были возможны без участия Солтикоффа, то здесь открываются столь головокружительные перспективы, что мне и самому обозреть их не под силу. Теперь я открываю дверь гардероба с осторожностью. Но могу заверить, что никогда не совершал путешествия во времени; этим я тоже, очевидно, отличаюсь от Гуннара Эммануэля Эрикссона.
Но если это путешествие все же имело место, возникает еще один вопрос: были ли королевские объятия плодоносны? И если да, то их плодом должен был бы быть Его Королевское Высочество принц Артур{32}, герцог Коннотский, отец будущей кронпринцессы Швеции Маргареты, и таким образом Гуннар Эммануэль Эрикссон из Бергшё является прапрапрадедом нашего правящего монарха, хотя тот лет на десять старше своего предка из Хельсингланда.
Ситуация, как видим, весьма непростая.
То, что Гуннар Эммануэль пережил в коридоре, очевидно, совершенно сбило его с толку, но это можно объяснить быстрой сменой обстановки. Однако совершенно ясно — никто не усомнился в его личности. Лорд Броэм, возможно, был как всегда пьян в стельку, но все же не до такой степени, чтобы спутать Гуннара с Альбертом. Ясно и другое — королева Виктория никакого подвоха не учуяла, и исполнила свои супружеские обязанности с терпением и самообладанием, присущими истинной христианке.
Судя по некоторым деталям в рассказе Гуннара, можно, пожалуй, утверждать, что она испытала большее наслаждение от объятий юноши из Хельсингланда, чем то дозволялось викторианской моралью. Правда, Гуннар предпочитает по-пуритански не распространяться по этому поводу, но я был, как обычно, внимателен к обертонам и заинтересован многообещающим материалом. И, пожалуй, получил достаточно косвенных улик, чтобы выдвинуть гипотезу: не исключено, что королева Виктория и Вера — одна и та же женщина! Это бы объяснило, почему она так тепло приняла Гуннара Эммануэля.
Мне представляется следующая картина: королева Виктория в какой-то самый мрачный год своего вдовства начала испытывать сильнейшую тоску по горячо любимому супругу Альберту, почившему в Бозе. В это время при дворе находится Солтикофф в том или другом обличье, предположительно, в обличье спившегося слуги-шотландца Брауна. Снисходительность королевы к этому развязному пропойце вызывала в свое время сильное недоумение, и до сих пор обсуждается в литературе о викторианской эпохе, а ларчик-то просто открывается: он был нужен королеве вовсе не для тех пустяков, о которых твердили злые языки. Он был ей нужен в качестве посредника для устройства свиданий с Гуннаром Эммануэлем, очевидно, здорово похожим на Альберта. С помощью какого-то волшебного напитка — шотландского виски? капель Гофманна? — ее отправили в весну 1978 года, где она юной девушкой пережила любовную сказку с Альбертом-Гуннаром. Когда Браун умер, его заменил Солтикофф в образе такого же обласканного милостями и развязного слуги-индийца Абдулы Карима.
Но в таком случае Вера может вернуться в любую минуту!
Вот приблизительно такие гипотезы я излагал Гуннару Эммануэлю, пока тот не попросил меня замолчать. Он считал бесполезным продолжать строить предположения на эту тему. Он лежал в постели, бородатый и исхудавший, и смотрел на меня с выражением отвращения, которое сильно задело меня.
Подобного отношения я все же не заслужил. Я многого не понимаю в нынешней молодежи.
Чтобы переломить настроение, я попросил Гуннара рассказать о том, что он пережил в гражданскую войну, но он был не в духе, и держался холодно, предпочитая все больше молчать. Из его обрывочных реплик я мог заключить, что он появился в Таммерфорсе в образе красногвардейца в феврале 1918 года, что он принимал участие в гражданской войне и после поражения был интернирован и сидел в концлагере в Экенесе. В этот-то период он и подцепил свою желудочную хворь. Больше он не пожелал ничего рассказывать, ограничившись лишь коротким комментарием: «Кошмар, что люди способны делать друг с другом.»
Больше он, стало быть, ничего не пожелал рассказывать, возможно, подозревая, что я и в этом случае буду «подшучивать» и «выдумывать всякое». Но у меня и в мыслях этого не было. Меня интересовали не столько механизм путешествий во времени и исторический период, в который попал Гуннар, сколько меланхолия, по-видимому, овладевшая им после этого путешествия. Его политическая апатия стала глубже, чем когда либо.
Почему ему приснилась именно финская гражданская война? Что было причиной и что следствием, политическое бессилие или безжалостный сон? Что случилось раньше — желудочная хворь или…
Но я, похоже, опять углубляюсь в эти мысленные игры, способные, возможно, позабавить ненадолго, но в конце концов довольно бесплодные.
Я не делал больше попыток выжать что-то из Гуннара Эммануэля. Я предложил ему денег, посоветовал поехать домой, в Хельсингланд, и отдохнуть, но у меня было такое чувство, что я потерял его доверие, которое сменилось — осмелюсь утверждать — презрением. Я покинул Гуннара с ощущением усталости и подавленности.
Несколько раз я звонил ему, но он отделывался короткими, холодными репликами. Я считал вполне вероятным, что он больше никогда не даст о себе знать.
Что еще я мог сделать? Университетский преподаватель сталкивается со множеством студенческих неврозов, более или менее серьезных. Мне казалось очевидным, что Гуннар Эммануэль представляет собой border case[14]. Успехи в учебе были плачевными. Его политический и религиозный «язык», приобретенный им в общении с дедом, в Уппсале хождения не имел, его честный, но весьма туманный интерес к мировоззренческим проблемам зачастую вызывал насмешки во время острых и язвительных студенческих дебатов. Я сам никоим образом не соответствовал его представлениям о «поэте и правдоискателе», и полагаю, что мой, временами насмешливый, жаргон вызывал у него неприязнь.