— Все мы, Олег, на обрыве… — сказал я тихо, потому что у меня опять заныло в груди, как будто сидел там злой червячок и вставал на дыбы и покусывал. Я хотел про него забыть и не мог. Потом к нам подсела Елена Прекрасная.

— Почему, мужики, замолчали? Заговорила вас княжна Нинель Воронцова?

— А ты осторожней, Ленка, с моей фамилией. Я, может, и правда княжна. — Нина Сергеевна засмеялась, откинула голову, и все ее большое, мягкое тело тоже вздрогнуло и пошло ходуном.

— Может, все может… — посмотрела на меня именинница. На лице у ней еще больше стало веснушек. А голос теперь был тоже усталый, она еле-еле ворочала языком:

— Когда я занималась в училище, у нас литературу вел Синебрюхов. Ей-богу, не стоять мне на месте! А потом паспорта поменяли, и он стал Ленский Герольд Александрович. Сменил, конечно, фамилию. И ты, Нинка, сменишь. Вот выйдешь замуж и сменишь.

— А за кого?

— Ладно уж, за меня… — как-то обреченно ответил Олег и стал медленно разливать вино. Рука у него печально подрагивала.

— А ты не гордись, Олежка. Лучше у жены спроси, можно ли тебе у нас задержаться? Спроси, спроси, может, и разрешит. Охо-хо, — она притворно вздохнула. — Глаза мои бы ни на что не глядели. Быстрей бы в Москву!

Олег посмотрел на нее внимательно и отвернулся к окну. Лицо его совсем побледнело, осунулось. Возле губ образовался синеватый злой полумесяц, как будто траурное кольцо. И вот траур дрогнул — и Олег рассмеялся:

— Не по средствам, княжна, живешь. Москву надо выстрадать, а потом уж… Я ведь тоже мечтал… Меня и сейчас жена укоряет. Да ладно не буду об этом.

— Жена — не стена, можно отодвинуть.

— Зачем ты…

— А затем, Олежка, затем, мечтатель мой дорогой… Знаю, как ты мечтал, Олежка. Говорят, деньжонок уже скопил на две «Лады». И построил гараж и баню. Поди, и венички к зиме припасаешь?..

— Нинка, ты сегодня затихнешь?! — взмолилась Елена Прекрасная.

Но та, к кому она обращалась, опять засверкала глазами:

— Господи, помилуй мя грешную. И зачем только заехала в эту дыру?! Провинция — страна чужая, страна чалдонов и собак… Ха-ха! — она захохотала и далеко выдохнула сигаретный дымок. — Когда я училась в Москве, это написал Костя Лямин. Все ручки целовал мне, лизался, а сам худенький, маленький, как стручок.

— Тебя послушать, Нинка, кто за тобой не бегал? Один король аравийский не бегал… — именинница говорила медленно, потому что жевала конфеты. — Хоть бы мне кого-нибудь подыскала. Костя Лямин-то теперь где?..

— А ты завидуешь, да, Елена? А я вина хощу-у настоящего! Где моя большая соска? — Она сморщила лицо и зарыдала притворно. Потом пискнула, как ребенок. Все засмеялись, даже у Феши напряглось личико, оживилось.

— Ты, Нинка, артистка! Ты наш золотой фонд, наша гордость! — произнесла напыщенно именинница и раскурила медленно сигарету.

— О, да-а! Когда я училась в Москве, то снималась с Эрастом Гариным.

— В массовке-то из-за будки выглядывала? — рассмеялся Олег. — Видели мы там народную артистку Воронцову Нину.

— Именно из-за будки, ты прав. Но кто выглядывал-то? Может быть, ты? Или она? — Нина Сергеевна посмотрела в упор на Фешу. И та усмехнулась:

— А мне че выглядывать, прятаться? Мы с Клавой ниче в кармане не держим. Все, че есть, — все у нас на виду.

— А вы, Феша, не волнуйтесь, поберегите себя, — сказал Олег усталым просящим голосом, — мы поспорим тут, пошумим, а на вас отразится…

— Вот хорошо-то, — оживилась сразу Феша и посмотрела на меня со значением. — Хоть один, наконец, нашелся, сказал добро слово… А я ведь, товарищи, давно знаю Олега-то Николаевича. Я ведь еще с мокреньким с ним водилася… Вот так, скажу вам откровенно. Мы с ним даже с одной деревни и нам… — но в этот миг Фешу перебила Нина Сергеевна:

— Я не знаю, кто тут сухой или мокренький, но я вам доскажу про кино. Да! А с Эрастом Гариным я стояла вот так!.. — она указала ладонью прямо мне в лоб, и я сжался, как школьник. А она опять повторила:

— Я вам докажу… Нашлись знатоки.

— Ладно уж, убедила, — рассмеялся Олег и сразу же погрустнел. Синий круг возле губ у него стал еще жестче, отчетливей. И лицо напомнило какую-то птицу.

— То-то же! В кино ходить надо, а то слушаем тут старух…

— Мы не старухи, — покачала головой Клавдия Ивановна, — мы — ветераны труда.

— Мы с Клавой еще за себя постоим! — подговорилась Феша и стала что-то подбирать на столе.

— Годы, годы — вышел порох, переходим на песок… Так, что ли, поставим сейчас вопрос? — засмеялась Нина Сергеевна и хлопнула пудреницей. И сразу же как-то весело, энергично стала пудрить себе нос, подбородок. За столом запахло сладким, ванильным.

— Ну и командирка! — вздохнула Феша и посмотрела на дверь, точно ждала кого-то. — Директора нет, так она за директора.

— Да хватит тебе, Феша, паясничать! Прямо лезешь, управы нет! — не сказала, а почти выкрикнула Нина Сергеевна. Она еще хотела что-то добавить, но Олег поднялся со стула.

— Мне пора! Я — по домам.

— Да как же уходить-то с таким настроением! — взмолилась Клавдия Ивановна. — Эта вот ревет уже. — Она показала глазами на Фешу. — А ее слезы сильно дорого стоят. Она давно на таблетках да на уколах. У ней уже был инфаркт…

— Знаем, знаем. Тогда работать не надо, а то и пенсия и зарплата. А все деньги — на книжку. Это ж народный капитализм, дорогие…

— Нет, Нина Сергеевна, я сберкнижек не знаю. За мной — одна комнатенка, и больше нет ничего, — сказала Феша тихим, подавленным голосом и опять сняла с головы платок, стала распрямлять его на коленях.

— Надоела ты со своей комнатенкой. Живи в ней, я же не выгоняю. Хоть и право есть. Я же — молодой специалист, ха-ха…

— Какие вы быстрые нонешни. Вам сразу вынь да положь. — Феша стала крутить головой, как будто искала поддержки. Но Олег промолчал, а Клавдия Ивановна разглядывала внимательно портрет Баха и была отсюда далеко-далеко. Именинница тоже была не здесь. В левой руке она держала зажженную сигарету, и та дымилась и догорела почти до ногтей, по рука не чувствовала огня. Смотреть на это было мучительно.

Я поднялся со стула и вопросительно посмотрел на Олега — давай, мол, провожай меня. Сам завел сюда — сам же и провожай. Но Олег даже не пошевелился. Я обиделся и начал смотреть в окно. На улице все еще было ветрено и темно, может, даже темнее, чем час назад. Но постепенно глаза различили деревья. Тополя клонились из стороны в сторону, а потом на какой-то миг замирали, а потом снова и снова их обхватывал ветер. Бедные тополя… Как, наверно, им сейчас тяжело! Но это же временно, не вечен же ветер. И я представил эти деревья через неделю. Их облепят грачи снизу доверху, а потом появятся гнезда. И эти гнезда кому-то в городе помешают. Их будут сбрасывать дворники прямо на тротуар тяжелыми длинными баграми, а птицы будут кричать вверху и бить крыльями… Но кричи не кричи… А все равно больно это, невыносимо. И никто за них не заступится: ведь птицы — не люди… Я отодвинул штору пошире. Деревья гнулись, точно просили о помощи. Но кто поможет и кто пожалеет, ведь деревья — тоже не люди… Возле меня остановился Олег и стал разминать сигарету. Ему хотелось что-то сказать мне, поговорить, а мне не хотелось. Он понял это и отвернулся. А я постоял еще чуть-чуть для приличия и вернулся к столу.

Именинница опять разливала вино. Оно было густое, лиловое, как птичье крыло. Нина Сергеевна подняла глаза на меня и вдруг — рассмеялась:

— И чего мы, дураки, все держимся за работу?..

— Верно, Нинка. А по мне — лишь бы семья была, — сказала задумчиво именинница. — Для меня женщина — это семья, а мужчина — это работа. Вот наступит мой день — и нарожу своему черненьких, рыженьких…

— А-а, Елена… Тебе бы только семья да пеленочки, а я жить хочу, моя дорогая! И чтоб широко, по-русски, чтоб лучше всех! — У ней обиженно задрожал подбородок, а глаза покрылись густой темной пленочкой, и эта пленка то пропадала, гасла, то вспыхивала, то переливалась ярко, как ртуть. А Феша медленно покачала головой: