— Погрузим нормально.

— Нормально?.. Патефонные пластинки мы уже грузили нормально. А что было потом?

— Да… — вздохнул Тархунский.

История с пластинками еще жила в его памяти. При проверке железнодорожники обнаружили в поклаже братьев Клюевых и Тархунского три сотни пластинок одного наименования. Попытка объяснить сие страстной любовью к музыке вообще и к данной мелодии в частности успеха не имела. Пластинки были изъяты, и меломаны чудом избежали возмездия.

— Как же мы будем грузить товар? — повторил вопрос Клюев-старший.

— А если «подмазать» багажную инспекцию? — грубо предложил Клюев-младший.

— Это не выход, — сказал Тархунский. — Забыл, что случилось, когда ты пытался сунуть багажному работнику в Сызрани флакон одеколона? А?..

— Да, — горестно усмехнулся Клюев-младший. — Было довольно неприятно…

— Что же нам делать? — спросил Клюев-старший, отличавшийся скудостью фантазии.

— Греют сейчас за спекуляцию, — скорбно заметил Клюев-младший, — просто кошмар!..

— Не надо ставить точки над «и», — сказал Тархунский. — Я придумал. Братья, мог у вас быть дядя?

— При чем здесь дядя?

— Мог ваш дядя скоропостижно скончаться? Мог!.. Так повезем вашего покойного дядю хоронить на родину.

— Что-то я ничего не пойму, — сказал Клюев-старший.

— А, я все понял, — сказал Клюев-младший. — Здорово придумано. — Он подмигнул Тархунскому, глаза которого горели неистовым огнем.

— Решено! — властно сказал Тархунский. — Повезем хоронить вашего покойного дядю.

— А почему именно нашего? — осторожно спросил Клюев-старший. — Может быть, лучше твоего? — добавил он, разобравшись наконец в хитроумной комбинации Тархунского и надеясь свалить всю ответственность на плечи инициатора.

— Один сирота — пустяк, а двое — это уже большое горе. Даже железнодорожники — и те плакать будут.

— Ну, кто будет плакать, это пока неизвестно, — неуверенно сказал Клюев-младший, — но все же покойный дядя, я считаю, должен пройти.

На следующее утро на вокзале появилась скорбная процессия. Братья Клюевы несли большой гроб. Они сгибались от усилий, и человеку со стороны было трудно понять, что больше тяготит несчастных: тяжесть праха или горечь утраты? За гробом с венком шел печальный Тархунский. Венок украшала муаровая лента с трогательной надписью:

Назойливое повторение фразы «спи спокойно» свидетельствовало, с одной стороны, о явном беспокойстве осиротевших братьев, а с другой стороны — об отмеченной уже нами скудной фантазии Клюева-старшего, который являлся автором эпитафии.

Когда процессия подошла к товарному вагону, Тархунский взглянул на гроб и вздрогнул.

— Степа, — тихо сказал он Клюеву-старшему, — интересно, кто это написал?

Братья опустили драгоценную ношу. На боковой стенке гроба рукой Степана Клюева было написано: «Не кантовать», — а на крышке начертано: «Верх». Это являлось явной перестраховкой, так как вряд ли кому-нибудь могла прийти в голову сумасбродная мысль ставить прах «на попа».

Тархунский не стал ждать объяснений и прикрыл надпись венком.

Гроб установили в товарном вагоне. Весь день и всю ночь несли бессменную вахту у гроба «осиротевшие» братья.

Тархунский находился в соседнем вагоне. На одной из стоянок он вдруг услышал пение. Клюев-старший проникновенно вопрошал:

— «Где ж вы, где ж вы, очи карие?..»

Тархунскому пришлось срочно вмешаться и пресечь кощунственное песнопение, попутно объяснив удивленному проводнику, что горе по поводу тяжелой утраты помутило разум старшего из сирот.

На станции назначения дверь вагона открыли и гроб вынесли на платформу. Горе братьев не поддавалось описанию. Вспышка родственной скорби была особенно шумной, когда у гроба остановился человек в железнодорожной форме, лицо которого показалось Тархунскому знакомым.

«Где-то я его видел или он меня?» — подумал Тархунский.

Железнодорожник ознакомился с надписью на ленте и снял фуражку.

— Молодой человек был? — спросил он с участием.

— Безвременно скончался, — грустно сказал Тархунский.

— Девяносто лет, — бухнул Клюев-старший и, поняв, что дал маху, на всякий случай заплакал.

— Отчего умер? — спросил железнодорожник, надевая фуражку.

— От гриппа, — сообщил Тархунский.

Железнодорожник покачал головой и, удивившись размерам гроба, спросил:

— Видать, крупной был комплекции?

— Гигант, — уверенно сказал Тархунский, вспомнив о тяжести гроба, — богатырь.

— Понятно, — сказал железнодорожник, — понятно… — Он вдруг наклонился и, багровея от усилий, приподнял гроб. — Тяжелый дядя, — сказал он, и в глазах его сверкнули холодные огоньки.

— А у него под конец водянка была, — пояснил Тархунский. — Страшно мучился парень.

— Какой парень?

— Дядя, — пролепетал Тархунский, чувствуя близость катастрофы, — мы его в шутку парнем звали, до того был молод душой…

— Понимаю, — сухо сказал железнодорожник, — вы его племянник будете?

— Нет, племянники они. Я так, — сказал Тархунский, не глядя в глаза братьям, — дальний родственник.

— Попрошу покойничка на весы, — сказал железнодорожник.

— Как? Как вы можете так обращаться с прахом? — возмутился Тархунский.

Говорить приходилось ему одному, так как перспектива вторично потерять дядю на этот раз уже окончательно лишила братьев дара речи.

В багажную кладовую гроб доставили веселые носильщики. Не выдержав душевных потрясений, братья были уже не в силах нести драгоценный прах.

Изъятие останков состоялось через четверть часа.

Братья Клюевы проследовали в транспортное отделение милиции.

А в багажной кладовой сидел одинокий Тархунский и тихо плакал над гробом.

Гроб был пуст.

1947

ГЛАВНАЯ РАДОСТЬ

Она очень мало знала его. И было трудно понять, успела ли она его полюбить. Услышав о том, что он едет на войну, она захлопала в ладоши и сказала:

— Киса… Баба…

Он не ждал объяснений и длинных фраз и не стал упрекать ее в легкомыслии. У него не было времени.

В сорок первом ей исполнилось два года. А ему было уже двадцать шесть.

…В золотой осенний день сорок пятого года Зоя появилась во дворе. Она была так взволнована, что не стала даже прыгать через веревочку, а прошла прямо в садик, где обычно собиралась вся компания.

И Зоя сказала:

— Девочки, ребята, слушайте, чего я скажу. Мой папа приезжает…

Алешка с интересом посмотрел на Зою.

— Это хорошо. А чего он тебе привезет?

Вопрос был задан неспроста, ибо не далее как месяц назад Алешка получил в подарок от приехавшего отца роскошный аккордеон. И теперь Алешка почти не расставался с подарком. Играть он, разумеется, не умел, но зато здорово делал вид, что собирается играть. Он садился, накидывал на плечо ремень и обращался к галдевшей от нетерпения аудитории:

— А потише никак нельзя?

Тогда наступала тишина, и Алешка брал аккорд. По мелодичности этот звук мог сравниться лишь с визгом трамвайных колес на крутом повороте. Все с трепетом ждали продолжения мелодии. Но продолжения обычно не было. Алешка снимал аккордеон и печально говорил:

— Раз вы музыку не понимаете и шумите, я играть не буду.

Затем он резво относил аккордеон домой и возвращался повеселевшим и отряхнувшим с плеч непосильный груз ответственности за сохранность своего перламутрового чуда.

— Чего же он тебе привезет? — повторил вопрос Алешка.

— А я не знаю, — ответила Зоя.

— Он тебе губную гармошку привезет, — заявил Светик, пятилетний сын инженера Макарова, немыслимый фантазер и задира. У Светика папа на фронте не был, и он выдумал какого-то дядю Васю, который провоевал всю войну «в столице Вены Австрии».

— А почему губную гармошку? — спросила Зоя.