Дорошук, помогая себе мимикой и жестами, старался спросить у солдата, что он знает о сыне. Но Сугато только качал головой, и геолог не мог понять, японец в самом деле не понимает его или отказывается отвечать.
Неожиданно Сугато быстро заговорил. По его жестам Иван Иванович понял, что солдат беспокоится, не били ли его, Дорошука, в полицейском управлении. Геолог отрицающе покачал головой, но пальцем показал на грудь — мол, мучают сердце.
Это была та же яма, или погреб, с каменным полом и земляными стенами. Невыносимую ночь провел здесь Иван Иванович. Напрасно он старался хоть немного задремать. Пронизывающий холод не дал этому сбыться. Одежда не грела. Каждую минуту надо было схватываться и двигаться, чтобы согреться.
Жуткая тьма, глубокая тишина без единого звука, без шелеста, без вздоха создавала впечатление могилы. Казалось, что над головой лежат тысячетонные пласты земли и горной породы и выхода отсюда нет. Дорошук чувствовал, что сейчас он мог бы зарыдать от потрясения, услышав человеческий голос, даже обыкновенное тиканье часов.
Ко всему его угнетала мысль о Володе. Иван Иванович с ужасом убеждался, что теряет силу духа. Это было хуже всего, что могло случиться.
— Неужели они сломают меня? — спрашивал геолог. — Нет, это невозможно!
Он начинал припоминать, какие страшные случаи бывали с ним в жизни, из каких переделок он не раз выходил, благодаря непоколебимой воле и решительности. Припомнилось, как несколько лет тому назад в Хибинах, где разведывались апатиты, он сорвался на Кукисквумчорри в ущелье и двое суток сидел среди снега и льда, рассматривая острый камень и высоко вверху клочок серого полярного неба. Помощи не было. Но после многих неудачных попыток геолог выкарабкался-таки наверх.
А встреча с уссурийским тигром? Дорошук, тогда еще юноша, сутки просидел на дереве, а внизу бесился раненный зверь, похожий на исполинского кота…
А сколько раз приходилось тонуть, быть на волосок от смерти, терпеть невыразимую жажду и голод!
Было еще темно на дворе, когда Ивана Ивановича снова повели в полицейское управление. Конвоировал его на этот раз не Сугато, а другой часовой — молчаливый и понурый. Дорошук старался заговорить с ним, но получил толчок в спину ружьем.
На этот раз допрашивал Лихолетов. Инаби Куронуми не было.
— Надумали что-то за ночь? — встретил штабс-капитан геолога. — Наверное, получим сейчас ваше согласие. Садитесь. Что? Вы не согласны? А вы знаете, что вас ждет?
— Возвращение с сыном на родину, — спокойно ответил Иван Иванович.
Лихолетов закурил папиросу.
— Вы оставьте эту надежду, — сказал он сердито. — Оставьте. Пока вы не… не…
— Не стану шпионом, вы хотите сказать?
— Пока вы не дадите некоторых незначительных сведений, вы не увидите ни сына, ни родины.
На этот раз допрос длился недолго. Убедившись, что никакого согласия с геологом не найти, Лихолетов позвал полицая и что-то тихо ему приказал.
«Начнут пытать», шевельнулась мысль.
После бессонной ночи Дорошук чувствовал себя разбитым и изнеможенным. Казалось, что за один час крепкого сна можно отдать жизнь. Голова невольно падала на грудь.
Штабс-капитан заметил это состояние своего узника.
— В последний раз спрашиваю вашего согласия, — сказал он. — И вы сразу же увидите сына, получите чистое белье, кровать, белую подушку. Замечательную подушку, мягкую, как пух. Вы будете спать, сколько захотите. И уже завтра будете иметь возможность выехать в Советский Союз.
— Скажите, где мой сын?..
— Ничего не скажу, пока не получу ваше согласие.
— Тогда… делайте, что хотели. Вы, кажется, мастер своего дела… Виртуоз…
— Нет, я учился у японцев. Они превзошли нас, русских, — цинично заметил белогвардеец. — И если бы вы знали, что вас сейчас ждет, вы не говорили бы «делайте, что хотели». Господин Инаба Куронума приказал снять с вас скальп.
— Что? — вскинулся Иван Иванович. — Я нахожусь в лапах ирокезов?
— Прекрасная штучка, — продолжал дальше, не слушая, Лихолетов. — Знаете, как это делается? Снимают кожу с головы вместе с волосами, на манер парика. Ну вот, мы и решили эту операцию проделать с вами. И отправить ваш парик любительскому кружку в ваш колхоз. Как подарок от японской тайной полиции.
«У него заплетается язык, он пьяный, — мелькнула у геолога мысль. — И в таком состоянии от него можно ждать всего…»
Холодные мурашки побежали по коже. Лихолетов подмигнул полицаю, стоящему навытяжку у порога.
— Ну, как, уважаемый господин советский ученый? Успокойтесь, вы попали не к дикарям. Мы скальпов не снимаем…
— Вы делаете гораздо проще. Вы просто сжигаете живых людей в паровозных топках. Не ли так?
— Вы о ком это? На кого намекаете?
— О большевике Лазо. Его сожгли в паровозе.
— Очень возможно. Будем откровенны. Мы проиграли в гражданской войне только потому, что были слишком мягкосердечными. В следующую оккупацию мы перевешаем половину населения. Будьте уверенны. Можете записать себе это в блокнот.
Он махнул рукой. Полицай толкнул геолога в спину.
На этот раз Дорошука не повелели на улицу, его заперли в небольшой подвальной камере в полицейском управлении.
Не успели закрыться двери, как Лихолетов появился снова. Его поведение показалось Ивану Ивановичу странным. Штабс-капитан будто не отваживался сказать геологу что-то очень важное. Он стоял, опершись плечом о косяк, и как-то болезненно искал, с чего начать разговор. Это никак не было похоже на белогвардейца Лихолетова, в особенности, если тот был под хмельком.
— Вы давно оттуда? — в конце концов неуверенно указал он куда-то в пространство. — Я говорю о России… о Москве… Недавно? Я так и думал. Правда ли, что Москва так изменилась, как это пишут в ваших газетах? Правда? Я и сам так думал. Метро и все другое… А Тверская — как там? Дом номер тридцать девять? Там я вырос. Хе-хе, золотое детство… Нет Тверской? Как это — черрт! А… понимаю — улица Горького. А потом… потом Большая Дмитровка. Воспоминания юности, хе-хе… Там жила моя невеста, дом номер… Что? Нет? Улица Пушкина?
Он приблизился к геологу и, дыша ему водочным перегаром прямо в лицо, говорил почти шепотом:
— Ненавижу! Слышите? Ненавижу вас за то, что вы возвратитесь туда… в Москву. Увидите Тверскую и дом номер тридцать девять… За то, что возвратитесь вы, а не я!..
И вдруг, гадко выругавшись, он воскликнул:
— Мы это еще увидим! Еще увидим! Не бывать вам в Москве! — Он повернулся и, втянув голову в плечи, похожий на длинноногого аиста, прошелся по камере. — И кроме того, вы еще не знаете, что ваш сын… Володя — смертельно болен.
Иван Иванович дернулся:
— Это правда?
— Ну вот. Конечно. Родительская любовь — святая вещь.
— Для вас?
— Конечно. Мы — люди. Ваш сын хочет вас видеть. Просит…
Дорошук сделал усилие и встал.
— Ведите. Где он?
— Минуточку, — поднял руку Лихолетов. — Такие дела… быстро не делаются.
— Но мой сын…
— О, он еще протянет день-другой. А впрочем, ручаться нельзя. Вы его сейчас увидите. У него температура доходит до сорока, как… хе-хе, наша бывшая, родная, рассейская сорокаградусная. Саке — это же винцо, не большее. Японцы не умеют пить. Это, знаете, народ с деликатным желудком.
— Замолчите!.. Мой сын…
— Сейчас, сейчас. Пойдем. Вот, пожалуйста…
Он положил на стол перед Иваном Ивановичем чистый лист бумаги.
— Прошу, подпишите.
— Что? Не понимаю.
— Как не стыдно? Вы же — ученый. Только ваша подпись. Вот здесь, внизу. Carte blanche, как говорят французы. Пожалуйста, быстрее. Ваш сын умирает. Хочет вас видеть… ждет…
Дорошук сразу сел, отрицающе покачав головой.
— Вы подпишете? Нет? Но ваш сын…
— Он здоровый. Это провокация.
— За такие выражения вы снова можете оказаться там, где только что были. В погребе.
В эту минуту, наверное, ни на миг не забывая, что его отец и дед похоронены в Токио, среди могил славнейших самураев, величественно вошел господин Инаба Куронума. Его глаза пытливо перебегали с чистого листа бумаги на Дорошука и Лихолетова. Белогвардеец вытянулся и доложил. Начальник полиции замурлыкал миролюбиво, даже с улыбкой.