– Нет, не помешаешь.

Поцеловав меня еще раз, ушла. А я закуриваю марихуану, подаренную Джонни. Выкуриваю только половину сигареты. У Джонни очень крепкая марихуана, от такой могут начаться глюки.

Пришла. Крыска Анечка решила проведать, как мои дела. Смотрит рубиновыми глазками, чистит свои усики. Анечка красивее и крупнее крыс Бруклина: вся она серая, а сзади, вокруг хвоста, желтое пятнышко.

– Сегодня, Анечка, у меня для тебя ничего нет. Я сидел в тюрьме. Поесть тебе принесу в другой раз.

Анечка, понимающе поморгав, убежала. А мне стало очень тоскливо, потому что меня давно бросили все женщины, я никому не нужен, даже крысам. Остается разговаривать с самим собой, с родителями, с друзьями, даже с теми, кого уже нет в живых...

Допью последнее пиво и лягу спать. Что же я буду делать завтра? Пойти на W а rds Island , где полно бомжей? С недавних пор там появилась банда поляков, с которыми мне встречаться незачем. Лучше собрать на улице газет, чтобы по фотографиям и заголовкам узнать, что происходит в мире, купить много пива и скрыться на камнях, на берегу Гудзона.

Там хорошо. Река, тишина, ширь, обзор. Нет ни испанцев, ни русских, ни поляков. Есть особая красота в том, чтобы быть одному.

Гарлемские звезды светят. Гарлемский люд спит. Тоже иду спать».

…........................................................................................................

– Понравилось? – настороженно спросил Мартин, кладя в рюкзак страницы только что прочитанной главы.

Искоса покосился на Давида, сидящего на валунах волнореза. Казалось, тот даже не услышал вопроса. Может, и вовсе не слушал его?

Раздетый по пояс, Давид смотрел туда, где мальчик и девочка на берегу строили замки из мокрого песка. И Антоха прилепился к этим строителям. Худой, как щепка. Носит в ведерке воду, половину разливая по дороге, копает песок совком.

– Дэ-авид, почему же ты молчишь? – снова спросил Мартин. Одет он был в тот же джинсовый костюм, ботинки и бейсбольную шапочку. В такую-то жару.

– Когда ты избавишься от своей дурацкой привычки все носить с собой?! Ведь ты больше не бомж, у тебя – своя комната, пусть хоть на чердаке, но своя, ты за нее платишь деньги. Почему бы тебе не оставлять дома хотя бы рюкзак и куртку? – Давида явно что-то сильно раздражало.

– Ты прав, – согласился Мартин и поник.

– А глава – хорошая. Это самое лучшее из всего, тобой написанного до сих пор. Растешь.

Мартин недоверчиво покосился на Давида, шутит он, что ли? Нет, вроде серьезно. Впрочем, Мартин и сам знает, что глава о его бомжевании в Гарлеме удалась.

– Кстати, завтра выйдет журнал с твоим «Золотцем», – сказал Давид по-прежнему раздраженным тоном. – Наши в редакции читали – все под впечатлением. Одна только машинистка, когда набирала текст, брезгливо морщилась. В любом случае, равнодушным не остался никто. Поздравляю, твоя карьера бомжа закончилась, и началась карьера писателя.

Мартин, переварив в голове услышанное и окончательно убедившись, что Давид не шутит, расплылся в улыбке:

– В котором часу ваш журнал появится в продаже? – спросил он.

– В восемь утра.

– На всякий случай, выйду из дома в семь, может, к тому времени уже подвезут. Сколько он стоит?

– Доллар.

Мартин зашевелил губами, размышляя вслух:

– Неделю поживу без обедов, не умру. В случае чего, сэндвичи можно будет подбирать и на улице.

– Сколько же ты собираешься купить экземпляров? – иронично спросил Давид. – Или ты намерен скупить весь тираж?

– Штук тридцать. Парочку отправлю родителям в Чехию, они, правда, на русском не читают, но все равно. Еще подарю своей хозяйке Ванде, пусть знает, кто у нее живет на чердаке. Еще отнесу на работу, Андрию и Бене... В общем, куплю тридцать штук, не меньше.

Солнце уже припекало. На пляже то там, то здесь возникали новые зонтики.

– Антоха! Дай девочке поиграть твоим совком. Она поиграет и отдаст! – крикнул Давид.

Щупленький Антон, услышав отцовский наказ, с надутыми губками, отдал девочке совок.

– В этом городе даже дети вырастают капиталистами! Ничем не хотят делиться, все гребут под себя.

– У тебя сегодня, по-моему, плохое настроение, – заметил Мартин. – Что-то случилось?

Конечно, он не сомневался, что Давид ему ничего не скажет. За время их знакомства Давид так и не впустил его в свою жизнь. Никогда не рассказал, например, почему развелся с женой или почему больше не занимается литературой. К себе домой тоже ни разу не пригласил. Мартин подозревает, что Давиду стыдно приглашать в дом бомжа. Стыдно перед соседями, перед коллегами-журналистами. Может, стыдно и перед самим собой. Ладно, Мартину не привыкать. – Ничего у меня не случилось, – угрюмо ответил Давид. Закатав джинсы, почти до колен вошел в воду. Наклонившись, стал плескать себе на плечи, обтер грудь и живот.

Вода холодная, но в такую жару приятная.

– Давай-ка помогу тебе, – подойдя к сыну, присел, стал выгребать рукой песок вокруг уже проседающего замка. – Сынок, а кто в этом замке живет?

– Кощей Бессмертный, Шрэк и носорог, – сразу ответил Антоха.

Давид усмехнулся. Ему припомнилось свое детство, когда семьей отдыхали в Крыму. В Крыму песок был мягкий и нежный, лился желтым ручейком сквозь пальцы, под которыми возникали барочные каскады. А песок на берегу Атлантического океана жесткий и тяжелый, совсем не пригоден для изящного строительства...

– Пап, ты мне потом купишь мороженое?

– Конечно, куплю.

Антоха бросил совок и, подойдя к Давиду, вдруг обнял его.

ххх

Зачем Давид нужен Мартину, более или менее понятно. Давид для него – полубог. Ну и, разумеется, приятель. Правда, их дружба с заметным перекосом в одну сторону, но уж какая есть. Спасибо и на этом. Мог ли Мартин помечтать о таком еще год назад, когда его окружали одни только попрошайки и уличные проститутки?

Но на что Давиду сдался Мартин? – вопрос. Ладно, Давиду приятно выступать покровителем-меценатом, иногда угощать бедного Мартина суши или пиццей. Положим, и самолюбие приятно щекочет – поучать литературному ремеслу начинающего автора.

Ерунда! Давид всосался в этого чеха, как пиявка. Умолкший и безвдохновенный, он ухватился за Мартина как утопающий за соломинку. Так старость, ворчливая и завистливая, цепляется за молодость, тьма льнет к свету. Рядом с Мартином Давид оживает. Воскресает труп писателя, который давно лежит в склепе его сердца.

Он наблюдает Мартина со стороны, а потом медленно вползает в его джинсовый костюм и тяжелые ботинки, в его кожу, покрытую шрамами и рубцами, даже в его распухшие десны, из которых торчат полусгнившие пеньки. Давид тогда видит мир во всем его великолепии: луна, чайки и цветы, даже грязь, – все вдруг преображается, сливается для него в едином звучании, в полноте и глубине Слова...

А Мартин – самородок, сверкает гранями. Он счастлив, что не живет на улице, что не пьет, что пишет.

Недавно, когда они в «Макдональдсе» переводили очередную главу, Давид стал подсказывать Мартину сюжетные ходы. Он предлагал одного из героев – Сашу-музыканта – сбросить с пирса. Эффектная концовка. Но Мартин проявил редкую неуступчивость, уверяя, что Саша-музыкант жив, он его недавно видел, правда, забуханного и побитого. Саша напел Мартину песенку и выклянчил «за концерт» десять долларов. Они бы поговорили еще, но Мартин спешил на работу. Зачем же такого Сашу убивать? Ради литературной финтифлюшки отступать от красоты жизненной правды?

«Вы – русские писатели, любите сразу выплескивать свои эмоции, сразу расставляете все точки над «i». А мы, чехи, – другие, мы любим постепенность. Вам, русским, не хватает сдержанности, поэтому вам трудно сохранять литературную форму...» – так говорил Мартин, на тройки закончивший среднюю школу в каком-то чешском поселке.