На следующий день на том самом проваленном диване она стащила штаны с Ваньки Ломакина. А он не очень-то и сопротивлялся. И не в сломанной руке дело было. В финале действа их застукал Лекс, но ей было уже все равно. Ей стало плевать на Лекса. Ей стало плевать на себя. Период полураспада начался. Включился обратный отсчет — разрушения ее души. И прямой отсчет — тех, кто становился ее партнером. На одну ночь. На пару ночей. Иногда на целую неделю или на две. И еще включился счетчик литров алкоголя. Ей нужно было это простое обезболивающее — без наркоза убивать себя было все же слишком мучительно.

Агония продолжалась примерно полгода. И прекратилась тремя пощечинами от тяжелой руки капитана Биктагировой, вырванным шпингалетом и слезами двух женщин, сидящих на полу в ванной. Кира попыталась склеить то, что еще осталось. Восстановилась в техникум. Дисциплинированно его окончила. На тот момент Оксана уже работала в «Артемиде» — и по совету матери Кира попросилась туда стажером. Жила одним днем. Чужим умом. Не помня, не понимая себя. Словно новорожденный котенок — вслепую. Лишь бы не помнить того. Что было до.

Чай в ее руках давно остыл. Она это поняла, когда отхлебнула. Долгий был рассказ — в горле пересохло. В душе пересохло — никому она не рассказывала, как оно было. Вот так — безкупюр, как есть. Даже мать не знала всего, всех деталей. А благовоспитанному архитектору в белых носочках Кира взяла — и все выложила. Как на исповеди — так, кажется, говорят.

Благовоспитанный в белых носках молчал. Потер переносицу. Почесал затылок. Прокашлялся. И подал голос.

— Скверная история.

Кира молчала.

— Лекс — мудак.

Пан МАлыш лаконичен. А ей сказать было нечего. Пока нечего — или вообще.

— Но все же мне так и осталось неясным… — Макс почесал одной стопой о другую. — Какое отношение все это имеет к Козикову?

— Ты не понял, что ли?!

— Неа, — он для убедительности помотал головой. Потянулся за бокалом, отпил согревшегося и противного пива. — Не понял. Объясни.

— Я… — Кира задохнулась. Ей казалось, что все и так понятно. — Да я… Ты знаешь, сколько у меня их было? Мне после стольких какая уже разница! Одним больше, одним меньше.

— Ну и сколько же? — невозмутимо полюбопытствовал Макс, словно речь шла о цене на квартиру.

— Что? — Кира опешила.

— Я спрашиваю — сколько? Давай, колись. Взялась хвастаться — подтверждай фактами.

Придурок. Натуральный придурок!

— Не знаю! Я не считала! Много! Каждую неделю новый. И так — полгода.

— Полгода, значит? — МАлыш поскреб щеку. — Каждую неделю новый. Стало быть, — он начал демонстративно загибать свои длинные пальцы, — это четыре на шесть. Двадцать четыре? Н-да… — Макс хмыкнул, укоризненно покачал головой. — Слабовато, Кира Артуровна. У меня больше.

— Ты… Ты… Ты… — слов просто не находилось. Глухой он, что ли?!

— Я, я, натюрлих, — кивнул спокойно Макс. — Стыдно с таким послужным списком выпендриваться, ясновельможная панночка.

— Придурок! — все-таки вырвалось у нее. — Ты что, разницы не понимаешь? По-твоему, я поступила нормально?! По-твоему, это для девушки — нормально?!

— Начать надо с того, что это с тобой поступили не то, что ненормально — подло, — неожиданно серьезно и мрачно ответил Макс. — И то, что тебя после этого с резьбы сорвало — я понимаю. Правда, понимаю. Я видел, как у девчонок молодых от несчастной любви еще и не так крышу… сносит. Это неправильно, — он дернул плечом. — Но это бывает. Так что…

— Ты что, совсем ни хрена не понял?! — она уже может только орать. — Ты считаешь, что это нормально — каждый день трахаться с новым человеком?!

— Нет, — жестко ответил он. — Это ненормально. Но я знаю, как срывает иногда башню от вседозволенности. Как идешь в разнос и не можешь остановиться. Так бывает. Я не говорю, что это хорошо. Но у тебя были причины. Веские причины.

— Это все объясняет, по-твоему?! — громкость не выключалась. Хотелось орать, визжать и разбить что-то. Хотя бы кружку в руках. На идеально чистый светло-бежевый ковер. — Были причины, накосячила, теперь же все о'кей, так, что ли?!

— Знаешь, когда мне было восемнадцать, я помочился в Большой каскад в Петергофе. На спор, — Макс криво усмехнулся. — Я не горжусь этим. Я был молодой, восемнадцатилетний дурак. Когда мы с тобой были в Петрегофе — я вспомнил об этом. Я каждый раз вспоминаю об этом, когда бываю в Петергофе. И мне неловко. Но это же не причина, чтобы пожертвовать все свое движимое и недвижимое имущество государственному музею-заповеднику Петергоф.

— Ты прикидываешься или вправду такой тупой?! — сейчас у нее не было вменяемых аргументов. Только эмоции — яркие и совершенно неконтролируемые.

— Еще вопрос — кто из нас тупой! — вдруг рявкнул пан МАлыш. — Да, я не понимаю! Не понимаю, почему умная, красивая, самостоятельная и вообще — удивительная девушка засовывает свою жизнь в задницу из-за событий десятилетней давности!

— Чтооо?! — только и смогла выдохнуть Кира.

— Тоооо! — передразнил ее Макс. — Все это в прошлом. Блин! — он взъерошил волосы, продемонстрировав чисто выбритую подмышку. — Я не верю, что объясняю такие очевидные вещи внешне вроде бы совершенно взрослому человеку. Кира, жить надо для себя. Не назло кому-то, не ради кого-то. А для себя, в первую очередь. Чтобы тебе было хорошо. Не Оксане, не Владу, не этому мудаку Лексу. А ТЕ-БЕ. Себя надо любить, Кира Артуровна. Стыдно это не понимать в твоем возрасте.

В голове у Киры что-то непрерывно взрывалось. Она рассказала ему. Спонтанно, неожиданно для себя поддалась порыву и рассказала. То, о чем никому не рассказывала. Душувывернула. До обморока боялась увидеть в его глазах презрение. Как у Оксаны. Наверное, в глубине души надеялась увидеть сочувствие — как в глазах мамы. Дудки. Макс был другимчеловеком. Ни презрения. Ни сочувствия. А что-то иное. Он ей говорил что-то неправильное. Что-то, что разносило все внутри. Что-то, что заставляло ее чувствовать себя… Нет, не привычно грязной. Наоборот. Маленькой, глупой девочкой, которую распекает взрослый умный дядя. Не грязной шлюхой. А маленькой глупой девочкой. Все снова встало с ног на голову. Земля и небо поменялись местами.

— Да иди ты! — у Киры не нашлось ничего умнее. — Я домой поехала! — она принялась резко стягивать с себя его футболку.

— Ага, сейчас, прямо! — снова рявкнул он. — Я тебя из ресторана увез, по дороге тебя тошнило, между прочим! Потом я тебя на руках пер до квартиры, ждал, пока ты проспишься. Чаем напоил. А теперь ты домой намылилась? Да как же! Сначала ты должна у меня отсосать. В знак благодарности.

— Иди ты в ж*пу! — слова вылетели до того, как она успела полностью осознать сказанное им. Автоматически. Сами собой вылетели. И только потом она похолодела от ужаса. От паники. От «дежа вю».

— ВОООТ! — проорал Макс. Резко и обличительно наставил на нее указательный палец, опрокинув при этом на идеально чистый бежевый ковер бокал с остатками пива. Но даже голову не повернул. — Вот именно это ты и должна была сказать сестре! Козикову! Уроду этому Лексу! Иди в ж*пу! Иди на х*й! Почему меня ты послать легко можешь, а Козикова — нет?!

Все. Кончилось все. Терпение. Аргументы. Слова. Или прибьет его сейчас. Или — поцелует.

— Пошел к черту!

— Сама вали!

— И уйду!

И ушла. Он поморщился от ожидаемого грохота входной двери. Тупо смотрел на темное пятно на ковре. Какое, на хрен, пиво?! Где-то у него был вискарь.

Она сидела на мокрой скамейке, ждала такси, тряслась от холода — в тонком плаще и в туфлях на босу ногу. И утирала злые слезы. И почему-то было ощущение, что она впервые неправа. Про себя — неправа. И самое правильное сейчас — вернуться. И все-таки — поцеловать. А, потом, может быть, прибить. Но сначала — поцеловать. И чтобы он обнял, прижал к себе. И не отпускал. Не отдавал. Всем псам прошлого, которых он так убедительно высмеял.

Гребанный МалЫш.