Она поднесла горлышко кувшина к губам Радятко, но он, не успев сделать и глотка, закашлялся, и у него горлом хлынула чёрная жижа.

– Вот так, давай, исторгай из себя эту гадость! – радовалась Ждана, поддерживая его голову и гладя влажные от натуги прядки волос.

Неужели она сама, без помощи подземной воды, одной силой материнской любви изгнала тварей из сына? «Благодарю вас, – про себя бормотала Ждана, закрывая глаза и устремляя свои мысли в высокогорную даль. – Благодарю вас, Белые горы, и тебя, Лалада, и вас, Огунь и Ветроструй… Деревья и вода, снег и земля – всех, всех вас благодарю!»

Очистившись, Радятко обессиленно уронил голову на солому и тут же впал в глубокий сон. Сразу подняться Ждана не смогла – некоторое время лежала рядом с ним, опустошённая, измотанная борьбой, и только её пальцы шевелились, вороша волосы сына.

А вся стража тем временем плясала под дудку, а точнее, под гусли Любимы. Пуще всех отжигала начальница Яромира, потерявшая оружие и даже сапоги. По-жабьи выпучив глаза, она охлопывала себя по ляжкам, коленям, груди, бёдрам, вскидывала ноги и крутила задом, загнанно пыхтя и фыркая, как лошадь.

– Ну что? Готово? – спросила княжна, увидев Ждану.

Та, чувствуя, что сама пускается в пляс, заверещала дудочкой и отчаянно закивала. Любима перевернула гусли, музыка стихла, и все пляшущие, подпрыгнув последний раз, рухнули на пол без сил.

– Отдай кольцо Радятко и ключи от кандалов, – потребовала Ждана, склоняясь над Яромирой. – Я изгнала из него Вука и очистила его, он больше не опасен.

Запыхавшаяся женщина-кошка, медленно поднявшись на четвереньки, покачала головой.

– Любима, играй, – приказала Ждана.

Снова зазвучали самоплясы, и «бездыханные тела», которыми был усеян пол, со стонами поднялись в новую пляску. Задыхаясь, Яромира бросила Ждане и ключ, и кольцо, и та кивнула Любиме, чтобы княжна некоторое время подержала стражу в заложницах у гуслей.

Ключом отпирались только ножные кандалы, а запястья остались на руках у мальчика: снимать их мог лишь тот, кто надел, причём без ключа, просто размыкая волшбу пальцами. И откуда только взялись силы? Ждана перенесла освобождённого Радятко на руках в комнату и уложила в постель. Укрывая его одеялом, она приговаривала:

– Ну, вот и всё. Всё хорошо, сынок, больше никто тебя в темницу не бросит, я не позволю.

Она дала знак Любиме перестать играть и крепко поцеловала её, признательная сообразительной девочке за помощь. Вскоре, однако, дружинницы собрались в комнате вокруг Жданы с Радятко, и их взгляды не предвещали ничего хорошего.

– Простите меня, не сердитесь, – обратилась к ним Ждана устало и умоляюще. – Я только спасала жизнь сына. Эти твари, которыми начинил его Вук, сожрали бы его! Но теперь он чист от них, уверяю вас, и больше не представляет угрозы.

– В прошлый раз мы тоже так думали, – покачала головой начальница стражи. – И сама видишь, что вышло. Давай-ка не будем наступать на те же грабли, госпожа, а? Кольцо его пусть побудет у меня, да и кандалы бы лучше не снимать. А то, не ровен час, проснётся и опять буянить примется.

– Не примется, поверь мне! – умоляла Ждана.

– Мы не можем быть полностью уверены, – вздохнула Яромира. – Я понимаю твои переживания, госпожа, но отпускать его пока рано. Пусть лежит в постели, но в кандалах и под охраной. А что с ним дальше делать, решит государыня, когда поправится.

Ждана уговорила кошек оставить на Радятко только запястья, а ноги не сковывать. Зачарованные наручники выглядели совсем не грозно, даже красиво – светлые, мягко сияющие обручи, не соединённые между собой никакими цепями; всё дело было в сдерживающей волшбе, не позволявшей совершать опасных и резких движений. По-прежнему глубоко спящего мальчика расположили на роскошной постели в гостевой опочивальне, отдельно от братьев и Любимы; у двери вновь встали стражницы, а Ждана с горечью думала: получилась та же темница, только удобная. Но полной свободы для Радятко она требовать не могла, и приходилось, скрепя сердце, идти на уступки. Впрочем, самое главное было сделано, и жизни сына больше ничто не угрожало: Ждана чувствовала сердцем, что сила Белых гор не подвела её.

«Решит, когда поправится». Эти слова будили в душе эхо надежды, но Ждану не пускали к Лесияре, и она не могла своими глазами увидеть, в каком состоянии находилась супруга. Ожидание ползло сквозь душу холодной змеёй, дрожь нервов отзывалась в каждом пальце, а под сердцем тлел уголёк гнева и ожесточения: похоже, у прощения был свой предел. Если с Вранокрылом её больше не связывали цепи обид и ненависти, то зверства Вука взывали к воздаянию.

Когда из опочивальни вышла Мечислава, Ждана кинулась к ней:

– Почему тебе можно быть с Лесиярой, а мне – нет? Что с ней? Она жива? Хотя бы это мне скажи!

Руки суровой воительницы тяжело опустились на плечи Жданы.

– Государыня жива, но её жизнь висит на волоске, – ответила женщина-кошка. – Волшба задела сердце. Той оружейницы, что ковала кинжал, уже нет, она покоится в Тихой Роще, поэтому мы сами делаем всё, что в наших силах. Ты сейчас ничем не можешь помочь государыне, Ждана, а вот шуму от тебя много. Прошу тебя, просто посиди тихо и подожди.

Слова Мечиславы обрушились на Ждану снежным обвалом. Придавленная ими, она закуталась в меховой опашень и побрела в сад, к тёмным теням деревьев и ледяной корке на земле. В душе распускался чёрный цветок с холодными лепестками, которому она пока не знала названия.

Стоя на мостике через замёрзший пруд, Ждана закрыла глаза. Из-за пелены лет вынырнула вдруг её первая белогорская осень, чарующе-величественная, светлая, горьковатая. Золотисто-багряная тишина горных склонов, радуга над водопадом… Семь седых струй, загадочное молчание западной границы. Может, это судьбоносное для неё место знало ответы? Ждана шагнула в проход.

Струи водопада не шумели: они застыли огромными сосульками и причудливым льдистым кружевом. Место было наполнено удивительным бирюзово-зеленоватым светом и морозным мерцанием, и Ждана, зачарованная, приблизилась к краю обрыва. Таинственное свечение шло из ледяных глубин, и в этом тихом зимнем царстве хотелось и самой замёрзнуть, слившись с дышащим покоем занавесом сосулек. Звонкий холод лился в грудь, обнимал безысходностью и шептал: «Оставь надежду. Усни – и обретёшь мир». Поставив ногу на скользкий край, Ждана чуть нагнулась, чтобы вслушаться в мерцающий шёпот инея и узнать, как ей следовало поступить. Чёрный цветок, распускаясь, внезапно толкнул её изнутри, и сознание пронзила мучительно острая молния: «Падаю». Но красивая смерть в чарующе прекрасном месте не собиралась открывать ей свои объятия: крепкая рука обхватила Ждану и отдёрнула от края.

– Красота бывает опасной, – услышала она дохнувший зябкостью, как студёная ночная река, голос.

В этом голосе пела гордая сила пронизывающего горного ветра, вздыхало и ворочалось суровое северное море и гуляло эхо снежного простора. Сперва Ждане показалось, что перед ней – женщина-кошка в чёрном плаще и доспехах; в копне растрёпанных чёрных волос серебрились седые пряди, а морозно-белую, словно светящуюся изнутри кожу на правой щеке пронизывала сеточка сиреневых жилок. Эта неживая бледность выглядела бы пугающей, если бы не глаза, в которых Ждана тут же утонула. Они казались огромными на скуластом, измождённом лице, суровом и ласковом одновременно; пристально-сияющие и светлые, цвета грязного весеннего льда, они пожирали Ждану с тревожащей, непостижимой и непонятно откуда взявшейся нежностью. Косой шрам через всё лицо казался знакомым, доспехи – тоже, но это лицо и взгляд никак не вязались с воспоминаниями о той, кому принадлежали сии приметы. Ждану поразила дикая мысль, будто та, о ком она сейчас вспомнила, содрала лицо с кого-то другого и неким чудесным образом сумела приживить его на себя… Иного объяснения этому ошеломляющему несоответствию придумать не получалось.