Свершилось то, что Борис Годунов уготовил некогда царевичу Димитрию!

Гермоген сотворил молитву за невинно убиенных. Царство тебе небесное, невинный отрок! Чистый телом, ты предстанешь перед Христом как святой, ибо непричастен грехам своего родителя. Невинные, вы пострадали за виновного. И никто не защитил вас, ибо мало Христово стадо, много же сатанинского антихристова воинства.

О, многие беды лягут отныне на Русскую землю! С этими печальными мыслями Гермоген, минуя Казань, выехал в вятские пределы к дочери. Душа искала покоя и отдыха.

3

Дочь Анастасия жила в богатом посаде Вятские Поляны. Гермоген знал, что она на сносях. Самое время поехать к ней. Наступали смутные дни, и Бог знает, приведётся ли ещё повидаться. Силу в державе взяли лихие люди. И хоть они прозывались боярами да князьями либо дьяками думными, а были злее тех разбойников, что водились в лесах. И сами разбойники начали промышлять открыто, перейдя на службу к державным смутьянам. Оттого и на дорогах стало тише, а по сёлам и высям стало опасно жить. Не ровен час либо из дома выселят, либо вотчины лишат, либо заберут с собой и увезут неведомо куда. Не считались ни с саном, ни с сединами. В Казанском крае пропадали дьячки, иереи, иеромонахи. В монастырях пришлось усилить охрану. Спаси нас, Господи! Не стало бы хуже с приходом самозванца.

Настин двухэтажный домик издали веселил глаз резными, искусно сделанными наличниками, черепицей высокой крыши, свежей зеленью только что распустившихся лип. Настя, едва колымага подъехала к воротам, выбежала на крыльцо, кинулась к отцу, заливаясь слезами радости, повела в хату, напоила медовой сытой. На случай была истоплена баня. А когда распаренный, довольный Гермоген появился в горнице вместе с услужающим ему монашком, стол уже был накрыт. Пришёл со службы важный, раскормленный зять. Гермоген не сразу узнал его. Плечи — косая сажень. В чертах отчётливо проступала врождённая угрюмоватость и прижимистость. Небольшие глаза глубоко прятались под густыми бровями. Настя рядом с ним смотрелась девочкой. Полные, неопределённого очертания губы, доверчивое выражение больших глаз.

— Сказывай, батюшка, как там на Москве, что деется?

Видно, что гордится родителем, поглядывает и на мужа: что он? Доволен ли её родителем? Смотрит на мужа преданно.

   — На Москве, доча, ныне деются недобрые дела. Через Москворецкие ворота в неё вступил бывший монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, именующий себя князем Углицким. Умышляет сесть на трон царей московских. Но многие заметили, что и сам он с опаской смотрит на своё дерзновение. Едва он вступил на площадь, как поднялась сильная буря. Людям песком засыпало глаза, а ветер был таким сильным, что вырывал из рук поляков древко знамён, сбивал с ног музыкантов. Многие смутились, увидев в этом дурное предзнаменование. И сам «углицкий князь» несколько раз перекрестился, приговаривая: «Помилуй нас, Бог!» И стража его вся из воинов иноземных. Своим не доверяет.

   — Мало ли что людям почудится. Опосля по-иному станут мовить, — угрюмо заметил зять. Звали его Никанором. Он был недавно только назначен губным старостой. Оттого и старался напустить на себя как можно больше важности. — В нашем посаде все будут присягать новому царю, — продолжал он. — Мы получили грамоту, в коей извещается, что Бог поручил новому царю Московское государство. В той грамоте сказано тако ж, что и патриарх Иов, духовенство и всяких чинов люди узнали в нём природного государя и били ему челом о своих винах...

   — Мне доподлинно известно, что патриарх Иов рассылал грамоты, обличавшие вора и расстригу Григория Отрепьева, а князь Шуйский выступил перед народом на площади, свидетельствуя, что царевич Димитрий похоронен им в Угличе... — возразил Гермоген, думая о том, как в лихие времена нежданно и незнаемо меняются люди. Каким смирным и богобоязненным был его зять ещё не в столь далёкие годы, а ныне он спорит с самим владыкой. И причина тут не в том, что он ныне губной староста (и сам-то чин невелик). Видно, по всей России есть силы, стоящие за самозванцем, они повсюду раскинули свои сети, куда легко попадают доверчивые люди.

   — Князь Шуйский — лукавец, — возразил Никанор. — Всем ведомо, что похоронил он поповского сына.

Гермоген весело рассмеялся, дивясь той простодушно-наивной уверенности, с какой его зять повторил слова, пущенные хитрыми людьми.

   — Али не ведомо тебе, владыка, — не без обиды заметил губной староста, — что именитый князь Богдан Бельский выехал из Кремля на Красную площадь, окружённый боярами и князьями, и с Лобного места громко свидетельствовал, что новый царь — истинный Димитрий, и в том он, Богдан Бельский, нянька юного царевича, приносит клятву... И князь принародно поцеловал крест.

   — Князь Богдан знавал царевича в пелёнках. Время своё провёл он в ссылке вдали от царевича. Как мог узнать он дитя в муже, закалённом ратными делами? Князя Богдана можно понять. Он устал от постоянных гонений на него Годунова. Теперь, когда его вызвали из ссылки, он получит новый чин и новые поместья в обмен на ложное показание. И кто знает, может быть, князю Бельскому чудится, что он поступает по правде, поддерживая нового царя, изгубившего род врага и супостата — Бориса Годунова!

Никанор опустил глаза. Он не хотел принимать такого толкования. У него на руках был приказ приводить жителей к присяге новому царю и присяжная запись, была грамота самого царя. Он благоразумно перевёл разговор. Слухи-де идут, будто новый царь дарит им милости. Отныне будут платить налог не усольским сборщикам, а сами отвозить налог в Хлынов. Но не одни только служилые сословия поддержат нового царя, но и крестьяне, что попали в кабалу и стали холопами, а теперь их снова обращают в крестьян.

Гермоген молчал, печально думая о том, что самозванец укрепит себя на царстве посулами и милостями, а в державе воцарится неправда.

А зять назидательно завершил беседу словами:

   — Ныне нам всем стоять заодно на недругов государя...

Гермогену ничего не оставалось, как сделать вид, что не понял намёка.

Переночевав у дочери, Гермоген всё утро провёл в беседе с нею в её светёлке. Радостное майское солнце, благоухание дерев и трав, казалось, сулили людям одни радости. Только бы жить да жить... Но Настя была опечалена. Она понимала, как нелегко придётся её отцу с таким характером в этой жизни.

   — Батюшка, ужели станешь держать перед людьми такие речи, как у нас? А в беду попадёшь, кто помочь подаст?

Он отшутился:

   — До беды ещё сто лет. Либо будет, либо нет...

   — Батюшка, ты един так решил — противиться новому царю — либо с кем уговорился?

   — Коли с правдой, так не один.

   — Ох, батюшка... — заплакала Настя. — Я не переживу, ежели тебя станут мучить!

Гермоген погладил дочь по голове, поцеловал в волосы.

   — Доню моя, я боюсь единого лишь Бога, и против Божьей воли я не пойду.

Она подняла к нему заплаканное лицо, не вполне понимая его слова, потом поцеловала ему руку.

   — Батюшка родимый, ты один у меня, как перст. Ты мне и за матушку был, когда Господь её прибрал. Твоим благословением я жила в довольстве и согласии с миром... Ты помог мне и мужа сыскать добра да благочестива, и за ним я, как иголка за ниткой...

   — Ну и ладно, коли так... Жена да прилепится к своему мужу и пойдёт за ним, как то повелевает Господь...

Она была благодарна родителю за эти слова и провожала его с лёгким сердцем. Он благословил её и дитя её, ещё на свет не рождённое. А она ещё долго стояла на крыльце, шепча:

   — Господи, помилуй его, отврати от него беду, злодеями насеваемую!..

4

Всю дорогу, как ехал от дочери, Гермогена одолевали горькие думы. Он был близок к отчаянию и молил Бога простить ему этот грех. Но как не думать о том, какая злая смута затевается на Руси! Безбоязненно свергаются святыни, попираются веками установленные обычаи. Ни во что ставится священный сан. Как не восплакать о жалостливой судьбе патриарха Иова! Злодеи накинулись на него во время службы в Успенском соборе. С патриарха сорвали святительские одежды, силой вывели из собора и, обрядив в иноческое платье, на простой телеге вывезли в отдалённый монастырь. И хоть бы один кто из людей именитых и влиятельных заступился за него! (Сам Гермоген в те часы находился в дороге и в Москву приехал, когда злодеи уж расправились с юным царём Фёдором и его матерью-царицей, а Иов был далеко за пределами Москвы).