Ермолай не понимал, что ехать ныне в Казань, дабы отыскать брата Алексея Адашева, было безумием. Архимандрит обдумывал, как предупредить его о беде, не называя имени Адашева.

   — Чадо моё, в новой жизни, коя тебя ожидает, ты, влекомый своей пороховой душой, не погубил бы себя... Тебе недостаёт терпения быть скрытным. Ты выговариваешься, когда другие молчат. Это, чадо моё, от богатства чувствований и помыслов. Обращайся почаще к душе своей. Только в сокровенном рождается святая молитва к Богу, только в молчании постигается истина. И помни, чадо моё: «Предусмотрительное благоразумие стоит доблести».

И, помолчав немного, добавил:

   — Береженье паче вороженья.

Ермолай пристально вгляделся в лицо архимандрита. Не намёк ли это на пророчества юродивого? И показалось ему, что Иеремия хочет сказать что-то. Но архимандрит поднялся и отпустил Ермолая, благословив его.

...Маметкул был хорошим товарищем в дороге. Если им встречались в пути татары или башкиры, умел отвести беду от Ермолая, на которого они недружелюбно косились или прямо подступали с оружием. Когда Ермолай занемог, умело лечил его. И когда молился своему Богу, деликатно отходил в сторонку.

   — Тебя, бачка, твой Бог любит. Он тебе пророка в монастыре послал. То воистину святой пророк. Говорил как по Писанию, ибо пророк — слышащий, знающий.

Но на уговоры Ермолая креститься никак не поддавался, даже сердился. Не дослушав, перебивал:

   — Скажи, кого другого я изберу покровителем, кроме Аллаха? Он творец небес и земли. Он питает, а его не питают. И Аллах не велел быть в числе многобожников.

Он сокрушался, что выбрал себе в друзья человека, который никогда не уверует в Аллаха. И со страхом добавлял:

   — Те, кого проклял Аллах и на кого разгневался, превратились в обезьян и свиней. Но я молю Аллаха простить мне прегрешения. О, Аллах милостивый, прощающий.

Он спешил в Казань. Думал найти там мать и братьев и всё надеялся, что Аллах спас их. И каким же он был счастливым, как плакал от радости и славил Аллаха, когда нашёл свою мать. Младшие братья погибли в битве с русскими воинами. Одного из них мать обнаружила в огромной куче трупов и похоронила. Но больше всего Маметкула потрясла история матери (её звали Сююмбике). Её выхватил из огня русский стрелец и сказал слова, что запомнились ей на всю жизнь: «Во имя Господа Отца, Сына и Святого Духа — будь здорова».

Вскоре Ермолай потерял из виду Маметкула. У него были свои заботы — доставить письмо архимандрита к казанскому воеводе князю Ивану Ивановичу Шуйскому. Без долгих расспросов князь определил Ермолая на службу в один из приказов — подьячим. Служба эта была почётной и мало-мальски денежной. При Иване Грозном дьяки возвышались. И хотя сами они были из простого всенародства, но выдвинувшихся грамотных дьяков царь ставил воеводами, уравнивая их тем самым с князьями. Из подьячих легко было выскочить в дьяки. Но Ермолай об этом не думал. Ему бы прикупить домик да жениться.

Но какие бы заботы ни одолевали Ермолая, из головы не уходила мысль о Даниле Адашеве. Открыто расспрашивать остерегался, помня наставления архимандрита Иеремии. Постепенно в уме его созрел смелый план. Он купил на базаре ветхую одежонку и, обрядившись нищим, пошёл по направлению к тюрьме. Она находилась за Спасо-Преображенским монастырём, у городской стены. Возле этой стены хоронили казнённых. Среди них было немало опальных князей. Ермолай знал, что незадолго до его приезда здесь был казнён и сам управитель Казани князь Александр Борисович Суздальский. За что? Бог ведает. Казни в те жестокие времена были не редкостью. Секира не щадила ни ближних, ни дальних родственников царя и царицы. Дочь казнённого князя была супругой Никиты Романовича, родного брата царицы Анастасии, матерью Филарета Романова[15].

О судьбе брата царицы Ермолай был и прежде наслышан, но только в Казани узнал, что сюда ссылали всех знатных опальных, везли и везли. Но кого поимённо — говорить об этом люди остерегались. Шёл слух о жестоких пытках. Несчастным заливали горло горячим оловом и свинцом, жгли живыми, отсекали руки и ноги. Тех, кто попадал в тюрьму за «малые вины», содержали в тесноте, мраке и холоде. Кормить — не кормили. Несчастных сковывали по двое и со сторожами отпускали собирать милостыню. Ходили по торгам и по дворам.

Ермолай двинулся запутанными кривыми переулочками к Гостиному двору. Стояла холодная осень. После обильных дождей Казань утопала в грязи, но пришибленные нуждами казанцы трудились и в непогожие дни. Пошлины и высокие налоги, введённые Иваном Грозным на торговлю, несколько затрудняли обращение товаров, хотя при виде торговых рядов этого нельзя было сказать. Глаза разбегались от обилия разных сортов рыбы. Были тут и пироги с рыбой, и рыба варёная, и вяленая рыба. И особая рыба с душком (её выдерживали в сушке по особым рецептам, чтобы «дошла»). От неё за версту разило тяжёлым для непривычного человека запахом. Тут же стояли и общественные весы, к которым были приставлены сторожа и весцы — для взвешивания товара. Свои весы в Казани запрещались. Всякий продавец обязан был платить в казну весовой налог. Тут же стояли весовые пудовщики.

Но вот послышался звук цепей, прерываемый горестными выкриками:

— Отцы наши! Милостивцы!

То были хриплые голоса голодных арестантов. И многие подавали им — кто ломоть пирога, кто кусок рыбы. Всё тотчас же исчезало в арестантской суме. Пшеничные хлебы здесь были дорогой редкостью, и потому арестанты кормились преимущественно рыбой. Кто-то протянул пирог Ермолаю:

   — Возьми, христовенький!

Ермолай торопливо взял и, подойдя к арестанту, протянул ему подаяние, сказав:

   — Благословен Господь и милостив!

И пока тот складывал пирог в суму, спросил:

   — Не слыхал ли о воеводе Даниле Адашеве?

Арестант испуганно взглянул на Ермолая. На вопрос откликнулся тот, что стоял рядом с ним:

   — Это что с сыном привезли? Тю-тю!

И он сделал такой выразительный жест рукой, что не могло быть сомнений: Данила Адашев с сыном казнены.

Ермолаю тут бы и отойти, смешавшись с толпой, но он стоял, шатаясь, словно поражённый внезапным недугом. Арестант схватил его за рукав:

   — А ты, чадо, не из нашей ли братии?

Тут подошли, звеня цепями, и другие арестанты.

   — Иди к нам. Ты — Ермолай крив, а я Фома с бельмом. Вместе мы сотоварищи. Есть у нас поместье — не знамо, в каком месте. На тебе зипун, на мне кафтан...

Ермолай тупо уставился на арестанта, недоумевая, откуда тому известно его имя. Простая догадка о совпадении не приходила ему в голову. Испуг вернул ему силы. Ермолай кинулся бежать, а вдогонку ему неслось:

   — Эй, христовенький! Нас не вместе ли миловали? Тебя кнутом, а меня — батогом?

Вслед улюлюкали, как спасающейся бегством собаке. В торговых рядах какой-то купец сказал с насмешкой:

   — Видать, отецкий сын с ярыжками спознался да на полатях в саже валялся.

   — Оно и видно. А после взял кошёл, да под окны пошёл.

13

Ермолай не захотел служить подьячим. Из вольных казаков да в «крапивное семя» самых что ни на есть злыдней, о коих в народе из века в век шла дурная слава: «Подьячий и со смерти за труды берёт»; «Подьячим и на том свете хорошо: помрёт — прямо в дьяволы». И хотя службы не избежать, Ермолай склонялся к занятиям духовным и думал о том, как соединить «человеческое» с «божеским». Душа его стремилась в монастырь, но у него не было решимости всецело посвятить себя Богу. Замыслы у него были разные. Он думал, что для начала он станет петь на клиросе. Голос у него звучный. Вот только чем жить станет? Жалованья во многих церквах не платили. Или наняться в монастырь? В то время Спасо-Преображенский монастырь был на особом попечении у царя. Запрещая монастырям приобретать земли, Грозный дал Спасо-Преображенскому монастырю несудные грамоты. Монастырю предоставлялись рыбная ловля и на Волге, и на Казанке и рыбные уловы на озере Кабан и в Татюшских водах. Разрешались и покосы на городских лугах. Положена была и руга, коей лишены были многие церкви (годичное содержание попу и причту от прихожан). И всё же, хотя монахи трудились в поте лица: и огороды копали, и кельи ставили, и воду возили, и сено косили, — доход был мал, монастырь с трудом содержал себя. На монастырских землях сидели поселенцы, они брали ссуду и не возвращали, а бояре и вовсе самоволом отымали земли.