— И тогда я пустился странствовать по свету. Но сначала пытался учиться в университете, однако после смерти Шона ни на чем не мог сосредоточиться. Все напоминало мне о нем, у всех были младшие братья, на улице я видел детей, похожих на него. Мне хотелось убежать куда-то, где ничто не будет постоянно напоминать мне о моем несчастье. И я уехал в Непал, потом в Индию, прожил год в Японии. В двадцать один год написал свою первую книгу. — Наконец-то он улыбнулся. — Путешествия и книги стали моей жизнью, другой я просто не представляю.

Одри тоже улыбнулась.

— Книги вы пишете замечательные. — Она была благодарна ему за то, что он открыл ей свою душу, и полна сочувствия. Вдруг в голову ей пришла страшная мысль: а что, если бы она потеряла Аннабел? Нет, она не перенесла бы этого! Глаза Одри сразу наполнились слезами.

— Видите, какой я перекати-поле, — признался он чуть ли не виновато, и в глазах его появился прежний мальчишеский блеск.

— Что ж тут плохого? — Она вздохнула и улыбнулась. — Если хотите знать правду, я вам завидую. Мой отец объездил весь свет, и мне тоже всю жизнь так хотелось побывать в далеких экзотических странах.

— Почему же вы сидите дома?

— А Аннабел? А дедушка? Разве они могут остаться одни, без меня?

— Отлично могут, ничуть не сомневаюсь.

— Мне еще предстоит в этом убедиться. Потому я и уехала от них сюда.

— Ну, мой друг, мыс Антиб при всем желании не назовешь далекой экзотической страной.

— Догадываюсь. — Оба рассмеялись. — Но если я увижу, что они могут обходиться без меня и за мое отсутствие ничего дурного не произойдет, то, может быть, когда-нибудь я и отважусь на что-то более серьезное и смелое.

— Не когда-нибудь, а сейчас, иначе упустите возможность: не сегодня-завтра вы выйдете замуж, и тогда уж будет не до путешествий.

Она усмехнулась: что-что, а замужество ей не грозит.

— Напрасно вы тревожитесь, я ничем не рискую.

— Что, существует какая-то страшная тайна? На вас падет проклятие семьи? Или вы скрываете от всех ужасный порок?

Она со смехом затрясла головой, и пышный медный узел на затылке распустился, волосы упали на плечи.

— По-моему, я не принадлежу к тем женщинам, которые созданы для семейной жизни.

— Но вы только что рассказали мне, что пятнадцать лет ведете дом своего деда! Это вы-то не созданы для семейной жизни?!

— Все так, но прожила я все эти годы с дедом, а не с мужем.

Скажу честно, — Одри действительно не кривила душой, — из всех мужчин, кого я знаю, меня никто не привлекает.

— Почему же? — Он был в полном восхищении, его восхищало все, что Одри говорит, делает, думает. Никогда в жизни он не встречал такой необыкновенной женщины.

— Мне с ними до смерти скучно. Все до единого похожи на мужа моей сестры: все самодовольно убеждены, что имеют право диктовать женщинам, как они должны жить, что им позволено, а что нет. Женщины, видите ли, не должны говорить о политике, даже думать о ней не должны. А вот разливать чай, работать для Красного Креста, обедать днем с приятельницами — пожалуйста. Но о том, что мне действительно интересно, и думать не смей. Политика, путешествия — все под запретом. А я мечтаю увидеть мир и никогда не расставаться с моей камерой.

— Вы занимаетесь фотографией?

Она утвердительно кивнула.

— Наверное, у вас замечательные снимки. — Он сказал это с полной уверенностью, и она удивилась.

— Почему вы так решили?

— Вы тонко чувствуете, у вас хороший вкус, развита интуиция… Чтобы быть хорошим фотографом, нужны особый склад ума, острый глаз, собранность.

— И я повинна во всех этих грехах? — Как лестно он ее аттестовал! — А знаете, дома меня все зовут вековухой, никаких талантов во мне не видят.

Чарльз возмутился:

— Господи, какая глупость! Никто не желает нас понять, если мы не укладываемся в общепринятые рамки, в этом вся беда. А знаете, у нас с вами одни и те же сложности. Я тоже не могу жениться просто так, без душевной близости и понимания, я никогда и не пытался, после того как… — Она знала, что он имел в виду смерть Шона. — Жизнь слишком коротка, слишком быстротечна, преступление — истратить ее, играя чужую роль, я хочу всегда оставаться самим собой.

— А какой вы? — Настал ее черед расспрашивать его, ведь ей тоже хотелось узнать о нем как можно больше.

— Я не из тех, кто создан для тихих семейных радостей, я кочевник по натуре, только такая жизнь мне по душе, а много ли найдется женщин, готовых меня понять? То есть они делают вид, что ах как глубоко все понимают, а сами начинают заманивать в семейную ловушку. Да это все равно что заманить льва в клетку — ну заманили, а дальше что? Я рожден, чтобы жить на свободе, я люблю свободу, и, боюсь, приручить меня невозможно. — Он улыбнулся своей обворожительной улыбкой, и ее сердце затрепетало. До чего же он обаятелен! Он снова заговорил, и она всей душой отозвалась на его слова. — И еще мне кажется, я никогда не решусь завести детей, это тоже немалое препятствие, ведь почти все женщины хотят двух или трех. — Она не осмеливалась спросить его, почему он против детей, но он сам объяснил:

— После смерти Шона я понял, что не хочу никого любить так, как любил его. У меня было такое чувство, словно я потерял не брата, а сына, потеря была слишком тяжела. — В глазах Чарльза показались слезы, но он их не стыдился, не ощущал никакой неловкости. — Я бы так же сильно любил своих детей и, случись с кем-то из них такое, просто не смог бы это перенести. Нет уж, пусть все остается как есть. Я вполне доволен своей жизнью, чего мне желать? — Он горько усмехнулся. — Конечно, мои друзья негодуют. Вайолет считает своим долгом знакомить меня с подругами и приятельницами, так что, когда я оказываюсь в этих широтах, скучать никому не приходится. — Он легонько погладил ее руку. — А вы, мой друг, надеюсь, вы все-таки рано или поздно выйдете замуж?

— Чтобы выйти замуж, нужно от столького отречься… То, чего я хочу от жизни, несовместимо с браком — в том виде, в каком он у нас существует.

— А дети?

Она тяжело вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза.

— У меня есть Аннабел. И теперь вот ее сын… дедушка… мне не нужно своих детей.

— Нет, так нельзя, вы не должны жить жизнью других.

Вам слишком много дано, судьба вас слишком щедро одарила.

— Откуда вы знаете? — Казалось, он читает ее душу, как открытую книгу, и ведь ни разу не ошибся. — Вот вы, например, вполне довольны своей жизнью. Что помешает мне быть довольной своей?

— Но ведь я живу именно так, как мне хочется. А вы нет, вы стремитесь к иному. — Он говорил так ласково, его сильная рука бережно держала ее руку. Она не могла не согласиться с ним и медленно наклонила голову. У нее нет своей жизни, есть только долг и обязанности по отношению к людям, которых любит, но стремится к иному.

Одри задумчиво улыбнулась ему, понимая, что между ними возникла дружба, которая продлится много-много лет.

— Вы правы, и не в моих силах что-то изменить, во всяком случае, сейчас. Я могу только радоваться, что судьба подарила мне такой щедрый подарок — лето здесь, с Ви и Джеймсом, но скоро я вернусь домой.

— А там, дома? Сколько еще лет своей жизни вы готовитесь принести в жертву?

— Как сколько? Всю. Любовь не делят на части.

Да, это он понял, когда пытался спасти Шона, потому-то и боялся теперь полюбить самозабвенно — a tout jamais, как говорят французы. Ведь тогда надо будет отдать всего себя без остатка. Пятнадцать лет он жил, не привязываясь прочно ни к кому, и вдруг встретил женщину, которая понимает тончайшие движения его души, как он понимает ее. Странно, очень странно.

Он ее не искал и, если говорить правду, вовсе не уверен, что хотел найти, — может быть, когда-нибудь потом… И тем не менее — вот она, сидит перед ним, и ее медные волосы ярко сияют в лучах поднимающегося солнца.

— Не знаю, почему мы встретились с вами именно сейчас, но мне кажется, я в вас влюбился.

Меньше всего на свете она ожидала такого признания, ее сердце чуть не выпрыгнуло из груди.