— Кто его знает, — пожала плечами Олена. — Думаю, что может.

— А как ты живешь? Замуж вышла?

— Уже и дочка есть.

— Вышла! Это хорошо! Береги мужа.

— Берегу, дядя Антон, а как же.

— Ну, а муж-то хоть толковый насудился?

— Муров. Он вас как будто знает.

Антон План сорвался со скамейки:

— Наш Муров? Секретарь райкома? Да пусть тебе дважды в год уродит, какого ты мужа отхватила! — Антон План довольно погладил себя по лысине (за последние три года он совсем облысел). — У меня с ним одно отчество. Он Петр Парамонович, а я, как тебе известно, Антон Парамонович. Ну, ну, живите счастливо, я рад вашему счастью, потому что ты вроде как своя, вроде как родная, — искренне, по-отцовски сказал он и пошел на кухню собирать ужин.

Олена сняла плащ и еще раз внимательно осмотрела комнату. Застеленная, довольно чистая кровать с одной подушкой, белые рушники на портретах, вымытый пол, свежие цветы на подоконнике — все это создавало впечатление, будто в доме распоряжается умелая и заботливая хозяйка. Антон Парамонович подал ужин. Рыбу положил в глубокую тарелку, хлеб в плетеную из лозы хлебницу, которую сплел сам, и хотя напомнил, что рыбу едят руками, не упустил все же случая положить вилочку. Даже блюдце для косточек предусмотрел.

— Оно и по чарочке не помешало б, только уже опоздали. К бабке Тройчихе далеко, а кооперация наша уже спит…

Олена, проголодавшись за день, смаковала жареных линьков, а он сидел и любезно предлагал:

— Угощайся, угощайся! Ты, помнится, любишь рыбу. А моя Поликарповна! Во всех видах употребляет ее. Может, теперь в городе разучилась, отвыкла? Но я ей послал маленькую посылочку сушеной рыбки. А она мне — рубашку вышитую. Товарообмен между городом и селом получается. Да, да… Так он секретарь, а ты теперь кто?

— Я агроном. Два года высидела в управлении, а теперь в вашей МТС буду работать.

— Агрономша! Как моя Поликарповна! На такую работу нужно мужчину. Это не женское дело. Там, где дела идут еще так-сяк, можно и женщине вертеться. А если в бороде гречка цветет, а в голове под зябь не вспахано, тут женщине трудно управиться.

Кукушка на старинных часах прокуковала полночь.

— Где больше уважаете спать, товарищ агроном? — усмехнулся Антон Парамонович. — На кровати или, может, сенца настелить?

— Где укажете, там и буду спать. А вы где же?

— Я? Какой у меня сон? У меня вентери поставлены, я в такие ночи не сплю. Теперь в школе каникулы, работы поубавилось, так я и промышляю. Хочу опять сушеной рыбки послать Поликарповне.

Олена постелила себе на кровати. Давно уже не спала так крепко, как в эту ночь. Не заметила даже, кто разбудил ее: то ли соловей, то ли солнце своим первым лучом. Только слышала сквозь последнюю сладкую дремоту, что кто-то о чем-то говорит…

— Не смей будить. Пусть поспит…

Олена открыла глаза. Возле мокрых вентерей возился Антон Парамонович, а рядом с ним на скамье сидел Бурчак. Олена стыдливо прикрыла глаза одеялом, но Бурчак уже заметил это. Разве есть у кого-нибудь такие живые терновые веточки бровей и такое нежное, улыбчивое во сне лицо? Украдкой посмотрел на ее одежду, старательно, по-студенчески, сложенную на старом-престаром кресле с потертым бархатом. Он сообразил, что ей надо одеться, и вышел из хаты. А дядя Антон остался — Олена его не стеснялась.

Шли молча, чувствуя на себе любопытные взгляды. Евгений кланялся в уютные зеленые дворы, приветствовал с добрым утром людей, еще не успевших уйти на работу.

Вон Марийка, жена Карпа, развешивает во дворе на кольях кувшины из-под молока. «Привет хозяйке!» — «Привет, привет!» Олена тоже поздоровалась, но Марийка ответила сдержанно, едва заметным кивком головы. Была когда-то ветреной франтихой, не очень кланялась земле, а теперь лучшая звеньевая-льноводка.

Навстречу идет Гордей Гордеевич. В его потрепанной сумочке ватерпас, буравчик, долото и прочий инструмент. Что хочешь смастерит он этим инструментом. Самые лучшие ворота он ставил; хаты, полки, столы, кровати с павлинами и всякой диковинкой — тоже он; красавицу арку и все, что за аркой, — сараи, конюшни, все, без чего в хозяйстве не обойтись, — тоже он. Вот руки! Многое из того, что он смастерил, уже точит шашель, а его золотые руки, еще крепкие, неугомонные, делают все новое и новое.

…Все новые люди встречаются им, и с каждым у Евгения есть о чем поговорить, о каждом может рассказать Олене целую историю.

В открытых дверях парикмахерской, прислонившись к дверному косяку, стоит дядя Ваня и высматривает клиентов. В руке у него газета.

— Скучаете?

— Нет, готовлюсь к агитации. — Парикмахер сбежал по ступенькам на улицу, отвел Евгения в сторону и предусмотрительно поднес ладонь к губам. — Завтра у нас три села собираются. Разумеется, я хоть и не член колхоза, но настоящая ситуация меня заинтересовала. Сейчас брил Стойводу — районное начальство только у меня бреется, — так окольными путями выспросил. Он говорит: хорошо бы Товкача поставить на большой колхоз, а вас при нем агрономом. Была бы, мол, смычка науки с практикой. А я думаю, что народ так не захочет. И вы не соглашайтесь. Ни за что не соглашайтесь. Эх, жаль, что я не член колхоза. Я бы провел среди масс агитацию.

— Приходите, — сказал Евгений и тут же обратился к Олене: — И вы, Олена, приходите завтра на собрание. Будет большое собрание!

Глядя им вслед, дядя Ваня упрекал себя в том, что не сразу узнал в Олене, ту студентку, которой когда-то делал завивку. Студенты — народ бедноватый, поэтому он с нее платы не взял, сделал завивку, как он говорил, «в ущерб кооперации». А сейчас едва узнал. Видно, староваты стали глаза.

Поморгал дядя Ваня и пошел искать в газетах факты для агитации.

Зашли в агролабораторию, помещавшуюся в одном доме с конторой колхоза. Когда-то это был кабинет председателя, но Евгений поставил свой столик в бухгалтерии, а в просторном кабинете разместил лабораторию. На полочках, сделанных Гордеем Гордеевичем, лежали снопики льна, разных злаков, луговых трав, несколько образцов торфа. Под полочками подпирали стену метровые монолиты местных грунтов, рыжеватых, постных. А на столе, как бы заняв очередь к микроскопу, стояли небольшие ящички с черноземом, взятым на Вдовьем болоте.

Пока Олена знакомилась с этой маленькой лабораторией, Евгений стоял у окна и любовался притихшим колхозным двором, на котором все было приготовлено к жатве. Только сейчас заметил он, что двор тесноват. «Придется расширять», — подумал Евгений, вспомнив о собрании.

Молодого хозяина никогда не устраивает старый двор…

Три села что три побратима

Шли пешком, ехали на возах. Сельское начальство вырвалось вперед верхом, сидело в седлах гордо, крепко держало поводья, чтоб видели Замысловичи, какая сила и красота едет из Талаев. Даже Купрей сел верхом на коня, хоть это был не сельсоветский, а колхозный конь. «И когда уж сельсовет будет иметь свой выезд?» — мечтал Купрей, чувствуя под собой доброго чалого рысака. Товкач и Калитка ехали скромно, на беговых дрожках. Товкач привычно подгонял Стрелку, а Калитка сидел сзади и многозначительно улыбался всадникам, постукивая пальцами по толстой папке с бумагами.

— Что ты, голубчик, расстучался? — заметил Товкач, у которого и без того стучало в голове. Он украдкой поглядывал на рожь, на гречиху, на лен — все такое красивое, наливное, — с такими полями можно любого хозяина перевесить! Жалел, что талаевские поля не такие…

Смех и возбужденный гомон раздражали его, раздражало все, что шло вразрез с его настроением. Товкач огляделся: ведут себя так, будто ничего не случилось! Почему женщины не заламывают рук, почему никто не оплакивает возможное падение Товкача?.. Что, если не выберут? Неужто не жаль родного председателя? Даже Устя, крикливая Мизинцева Устя, которая на каждом собрании горой стояла за Товкача, сейчас сидит на подводе с таким видом, будто ей все безразлично. Посмотрел с укоризной на Тимоша Мизинца, ехавшего рядом на буланом коне: Тимош, что же это такое? Ты за кого, Тимош? Как всегда мрачный, сосредоточенный, Тимош почувствовал этот взгляд и повернул к Товкачу аккуратно причесанную под новой суконной фуражкой голову. «Я за вас, Филимон Иванович», — сказал он своим честным, открытым взглядом. А где же Евсей Мизинец со своей внучкой? Вон, оказывается, где, — на задней подводе, улыбается в бороду. Рядом старый Шепетун наклонился к бабке Тройчихе, прислушивается. Правит этой подводой Купреев Яша, а Зоя идет пешком с девушками. На всех белые вышитые сорочки, синие, красные, зеленые юбки с оторочкой, на некоторых цветастые шелковые косынки. За девушками идет Пороша — самый высокий среди парней. Вот он останавливается, берет из Яшиной подводы гармонь, забрасывает ремень на левое плечо и оживает вместе с мехами гармони. По толпе, как ветер, пронеслось веселье.