Кипит, как осенью в Крыму,

Прибоя сборная солянка.

Певец очухался. К нему

Спешит босая поселянка:

«Как ваше имя?» Смотрит он

И отвечает: Арион.

Он помнит спутанно, вчерне,

Как эпилептик после корчей:

Их было много на челне,

Рулем рулил какой-то кормчий,

Который вроде был умен…

А впрочем, нет. Не то бы он

Избегнул страшного конца,

Погнавши с самого начала

Сладкоголосого певца

Пинками на фиг от причала

Во глубину сибирских руд:

Певцов с собою не берут.

Измлада певчий Арион

Любезен отчему Зевесу.

Ему показывает он

Всегда одну и ту же пьесу:

Певец поднимется с камней —

И все закрутится по ней:

Под кровлю, словно на корму,

Вползет он, чертыхнувшись дважды,

И поселянка даст ему

В порядке утешенья жажды

Сперва себя, потом кокос —

И все помчится под откос.

Зачем ты, дерзкий Аквилон,

На тихий брег летишь стрелою?

Затем, что мерзкий Арион

На солнце сушит под скалою

Трусы, носки et cetera

В надежде славы и добра.

«Смотри, смотри, как я могу!

Сейчас, как воин после пьянки,

Я буду пальмы гнуть в дугу,

Разрушу домик поселянки

В припадке ярости слепой —

А ты, певец, проснись и пой!

Не слушай ложного стыда,

Не бойся пенного кипенья.

Все это лучшая среда

Для созерцания и пенья:

Ты втайне этого хотел —

Не то бы я не налетел.

С тех пор, как в мир вошел распад,

Он стал единственным сюжетом.

Певцы, когда они не спят,

Поют единственно об этом,

Как ветр в расщелине кривой

Всегда рождает только вой.

О этот заговор со злом!

В тебе, как в древнем изваянье,

Змеится трещина, разлом,

Сквозное певчее зиянье,

И потому ты даже рад,

Когда свергаешься во ад.

Ты резонируешь с любой

Напастью: буря, бунт, разлука…

Когда б не стонущий пробой,

Не издавал бы ты ни звука:

В натурах цельных есть уют,

Но монолиты не поют.

Смотри, смотри, как свет и тьма

Ведут свои единоборства,

Сметают толпы, мнут дома…

Ты только, главное, не бойся:

На море иль на берегу —

Но я тебя оберегу.

Высоких зрелищ зритель ты.

Их оценить рожден один ты.

Могу понять твои мечты

Про домик, садик, гиацинты —

Но Вечный жид принадлежит

И никуда не убежит».

Кыш, поселянка! Хватит чувств.

Отставить ахи и вопросы,

Я тут за лето подлечусь,

Поправлюсь, выпью все кокосы

И плот построю к сентябрю.

Беги, кому я говорю!

Ясно помню большой кинозал,

Где собрали нас, бледных и вялых,—

О, как часто я после бывал

По работе в таких кинозалах!

И ведущий с лицом как пятно

Говорил — как в застойные годы

Представлял бы в музее кино

«Амаркорд» или «Призрак свободы».

Вот, сказал он, смотрите. (В дыму

Шли солдаты по белому полю,

После били куранты…) «Кому

Не понравится — я не неволю».

Что там было еще? Не совру,

Не припомню. Какие-то залпы,

Пары, споры на скудном пиру…

Я не знаю, что сам показал бы,

Пробегаясь по нынешним дням

С чувством нежности и отвращенья,

Представляя безликим теням

Предстоящее им воплощенье.

Что я им показал бы? Бои?

Толпы беженцев? Толпы повстанцев?

Или лучшие миги свои —

Тайных встреч и опять-таки танцев,

Или нищих в московском метро,

Иль вояку с куском арматуры,

Или школьников, пьющих ситро

Летним вечером в парке культуры?

Помню смутную душу свою,

Что, вселяясь в орущего кроху,

В метерлинковском детском раю

По себе выбирала эпоху,

И уверенность в бурной судьбе,

И еще пятерых или боле,

Этот век приглядевших себе

По охоте, что пуще неволи.

И поэтому, раз уж тогда

Мы, помявшись, сменили квартиру

И сказали дрожащее «да»

Невозможному этому миру,—

Я считаю, что надо и впредь,

Бесполезные слезы размазав,

Выбирать и упрямо терпеть

Без побегов, обид и отказов.

Быть — не быть? Разумеется, быть,

Проклиная окрестную пустошь.

Полюбить — отпустить? Полюбить,

Даже зная, что после отпустишь,

Потому что мы молвили «да»

Всем грядущим обидам и ранам,

Покидая уже навсегда

Темный зал с мельтешащим экраном,

Где фигуры без лиц и имен —

Полутени, получеловеки —

Ждут каких-нибудь лучших времен

И, боюсь, не дождутся вовеки.