Шести не было, приехал Миша-шофер на своей трехтонке, остановился у колодца залить машину.

— Миш, ты с сеном в Воротово поедешь, захвати оттуда Егора Павловича. Пусть он наших пышечек луговских попробует.

— Только ему и дела — ваши пышечки! С механизаторами воюет: двое граблей запороли и копнитель.

— И чего они там в Воротове срамотятся? У них и покосы-то гладкие, как плешь. Не то что наши яруги.

В шесть часов, с граблями на плечах, принаряженные, собрались у Агашиного двора. Миша-шофер подал трехтонку.

— Гляди-ка, лавочек вам понаделали! — заметила тетка Агаша. — Небось теперь не растрясетесь.

— А тебе что, тетя Агаша, завидно, что ль? — улыбаясь, спросил Миша. — Садись и ты, прокатим.

Тетка Агаша сурово посмотрела на него. Пошла было в дом, но остановилась на порожке.

— То-то и есть, милок, что завидно. Была бы при возможности, поработала бы не хуже людей.

Луга раскинулись остриженные, сухие. Змейками ползли по ним пожелтевшие рядки. Ближе к берегу рядки эти густели, зеленела в них не поблекшая еще осока.

— Пока технику поджидать станем, сено-то зазвенит. Давайте уж, бабы, в грабли его…

— Эдакую-то махину?! А мечтали — к обеду домой.

— Ладно, глаза страшатся, а руки делают. Девчата, заходите от берега!

Утренний холодок ушел, стало сильно припекать. На луг набежали высокие, нагретые солнцем сухие валы. Лозинки на лугу посерели, сникли. На нескошенных местах, по закрайкам, вяли крупные голубые колокольчики. Но ромашки стояли не клонясь, бойко топорща свои белые лепестки.

— Ты чего, подружка, больно сердитая сегодня? — спросила Маня у Валюшки, хмурой и неразговорчивой. — Не выспалась, что ли? Гляди, я тебе все пятки граблями побью. И не озорничай, греби чище, а то бабы тебе дадут!

— Может, Егору Павловичу пожалуетесь? — буркнула Валюшка.

— А что? И пожалуемся, если придет.

Солнце уже стояло над головой, от сухой травы несло жаром. Почти бесшумно подкатила по мягкому лугу Мишина трехтонка. Еще на ходу выскочил из кабинки директор.

— Что, Егор Павлович, у техники-то, видать, тоже нынче престольный праздник? — крикнули ему бабы.

Он ничего не ответил, быстро прошел между высокими валами, едва заметный в своей желто-зеленой рубашке, небольшой и дочерна загорелый. По свежим масляным пятнам на рукавах и не дочиста отмытым рукам видно было, что только что вылез из ремонтной мастерской. В обед пришли трактор с волокушей и копнитель. Как живые, поползли шумные вороха сена, а солнце выжигало остриженный, подурневший луг.

В два часа слышно было, как в Белове прогудел кирпичный завод.

— Знаете что, — сказал Егор Павлович, поймав несколько вопрошающих взглядов, — я понятия не имею, что у вас такое сегодня: Иван Купала или Илья Пророк? Но, в общем, я думаю, женщинам можно будет отправиться домой. А девушки задержатся, подгребут за подборщиком. По-моему, дело у нас уже в шляпе. Как вы думаете? Зимой коровы нам скажут спасибо.

— Душа-мужик! Провалиться на месте! Не догадались пирожка-то ему… Может, не евши… — переговаривались покосницы, почти бегом направляясь с луга.

Маня с Валюшкой шли домой последними. Валюшка по-прежнему хмурилась и молчала.

— Погоди, Валь, я цветков нарву: все же у матери праздник.

Вместе поднялись на бугорчик, где качались нескошенные ромашки и отбившиеся от ближних хлебов васильки и куколь.

— Вон колоколец в кустах сорви. Да не там, вон тот, крупненький… Что ты нынче как мешком ушибленная… — Маня даже засмеялась.

— Зря ты смешки строишь, — угрюмо сказала Валюшка. — Давай на минутку в лозинки сядем, я тебе дело одно скажу… Только дай честное слово, что дружбу не нарушишь!

— Да ты чего это? — спросила Маня растерянно. Валюшка помолчала, собираясь с духом. Потом сказала:

— Ты Володьку нашего не жди, не вернется он… Письмо вчера получили: нашел себе там в Севастополе… какую-то. Расписался.

У Мани дрогнули ресницы. Как можно равнодушнее, не глядя на подругу, уронила:

— Больно он нужен, ждать его!

— Ты на меня-то хоть не обижайся, Манявочка, — жалобно попросила Валюшка. — Хоть он мне и брат родной, но прямо скажу: змей!

— Да пускай себе женится на здоровье, — стараясь унять дрожь в губах, прошептала Маня. — Я про него и думать-то забыла…

С минуту сидели молча, теребили пальцами сухую траву.

— В клуб-то уж сегодня не пойдем? — нерешительно спросила Валюшка. — А то Егор Павлович приглашал, сказал, танцевать будем…

— Да отвяжись ты! — вдруг со слезами сказала Маня.

— Вот… А говорила, не обидишься… Эх ты, подружка!

И обе заплакали: Маня от обиды, Валюшка от жалости. Домой шли молча, утомленные длинным жарким днем и пролитыми слезами. Подходя к дому, Маня вспомнила, что забыла в кустах, где сидели с Валюшкой, нарванные цветы, и слезы вновь одолели, задушили ее.

Сидя с матерью за ужином, Маня то и дело откладывала ложку и смотрела в окно, сжимая губы.

— Ты чего это плохо ешь? — полюбопытствовала тетка Агаша. — По-городскому, что ль, фигуру соблюдаешь? Гляди, дособлюдаешься! Нос-то стал как шило.

— Не для кого мне фигуру соблюдать, — чуть слышно сказала Маня.

— Так уж и не для кого? Скоро небось красавец-то твой придет.

Маня всхлипнула.

— Вот еще оказия! — допытавшись, в чем дело, озадаченно покачала головой тетка Агаша. — Ну и парни пошли, грозой их расшиби!

И поспешно добавила:

— А плакать тоже особо не приходится: таких-то Володек в базарный день пятачок пучок, да и то не берут.

— Все ж обидно, мам! Ведь сколько ждала! — вытирая слезы, сказала Маня.

— Да это само собой, что обидно. А ты форса не теряй! Держи нос повыше. Здесь тебе не найдется — Витька московского подыщет.

Но и сама тетка Агаша есть не смогла. Ужин так и остался почти нетронутым.

«Такую девку обидел, демон его разорви! — с сердцем подумала она, глядя на Маню, которая как будто на глазах осунулась. — Да, первую любовь — ее из сердца легко не выплеснешь! Бывает, на всю жизнь занозой остается…»

У Гусевых в саду, в смородиннике, был старый шалаш. В нем сиживала Маня со своим «залеточкой». Сейчас, забравшись туда вдвоем с Валюшкой, Маня не утерпела, рассказала, как присватывался Алексей Терехов.

— А что? — подумав, сказала Валюшка. — Он, между прочим, довольно симпатичный, самостоятельный. Не нашему дураку чета!

— Да ты что, серьезно? Он ведь старик…

— Пробросаешься такими «стариками». Предрассудок это насчет «стариков». Была бы любовь… Другой молодой, а что у него на уме, ты знаешь? А этот не шпана какая-нибудь…

Валюшка все еще чувствовала себя виноватой перед Маней за брата, а потому хотелось ей, чтобы кончились Манины переживания. И все же Мане не верилось, что подруга искренне советует. Уговаривает, а сама небось думает: быстро забыла давешние слезы!

Матери про Алексея Маня ничего не сказала, да он с неделю и не появлялся в Лугове. Маня решила: отстал, а может, и другую приглядел, пока она ерепенилась.

Но Алексей не отстал. Он прошел по Лугову и, задержавшись у Маниного дома, заглянул в окна.

— Он за выгоном стоит, ждет! — прибежала Валюшка. — Вот, а ты говорила, не нуждается! Пойдешь?

— Зачем я пойду, Валь? Ты сама подумай…

— Ну, как хочешь. Уж больно ты гордо себя ставишь. Может, ты повыше на кого располагаешь?

Чуть было не поругались. Обе сидели надутые, расстроенные. Потом помирились, но Маня никуда не пошла. Рубашка Алексея долго белела на выгоне, и уж совсем поздно было, когда он сел на свой синий велосипед и уехал.

«Вот ведь не отстает, добивается своего, — думала Маня, увидев Алексея еще и еще раз в Лугове. — Не всякий так будет… Такой бы, пожалуй, не обманул».

Порой даже казалось Мане, что зря она ерепенится. Все уж Лугово знает, что бросил ее Володька… Такие секреты в деревне долго не прячутся. Самое бы теперь время доказать, что уж не вовсе она никому не нужная. Но когда сравнивала Маня изменника Володьку, озорного, пухлощекого, как и Валюшка, совсем молодого (ведь погодки с ним!), с Алексеем, чересчур спокойным, белобрысым, с глазами, как вода, становилось страшно: ну как вот такого полюбишь? С ним рядом-то сесть страшновато, не то что…