Благодаря подпольной организации преданных, очень энергичных и не менее скрытных граждан я смогла лично встретиться с некоторыми женщинами, пережившими это несчастье, и присутствовать в больнице при усыновлении детей, которые родились в результате изнасилований. Незабываемые моменты, когда за какие-то секунды ребенок переходит в другие руки. И обретает другую судьбу. И когда мать — часто подросток — уходит. Освобожденная. Но навсегда лишенная покоя. В мисуратской тюрьме я также взяла интервью у двух насильников. Два несчастных типа двадцати двух и двадцати девяти лет, служившие в войсках Каддафи, которые дрожали и отводили взгляд, когда подробно описывали свои злодеяния. Это был приказ, говорили они. Им давали «пилюли, от которых они сходили с ума», а также водку и гашиш. А их начальник угрожал им оружием.

— Порой мы насиловали целые семьи. Девочек восьми, девяти лет, двадцатилетних девушек, матерей, иногда перед их дедами. Они орали, мы их избивали. Я до сих пор слышу их крики. Не могу вам передать их страдания! Но командир бригады настаивал: насилуйте, бейте и снимайте! Мы пошлем это их мужикам. Мы знаем, как унизить этих придурков!

Первый проклинал Каддафи и умолял не сообщать его матери, в чем его обвиняют. Второй в слезах говорил, что его мучают угрызения совести, он не в силах найти покой. Он читал Коран, день и ночь молился, выдал всех своих командиров и готов был принять любое наказание. В том числе и смерть.

— Приказ шел с самого верха, — подтвердил мне Мохаммед аль-Аладжи. — Свидетельства этого нам дали самые приближенные люди Каддафи. Мусса Кусса, его бывший министр иностранных дел, сказал мне, что слышал, как тот приказывал руководителям катибов: «Сначала насилуйте, потом убивайте». Это как раз соответствовало его привычке править и унижать с помощью секса.

Нужны ли были другие доказательства стратегии? Преднамеренности? Они существуют. Сотни коробок «виагры» были найдены в Бенгази, Мисурате, Зуаре и даже в горах.

— Они были повсюду, где останавливались войска. И мы нашли договора на предоплаченные заказы, подписанные ливийским правительством… Я же вам говорил, оружие войны!

Иногда Муаммар Каддафи бредил мечтой стать писателем, и в 1993 и 1994 годах он опубликовал шестнадцать новелл, полных лирических отступлений, колдовских и смертоносных заклинаний и бредовых мыслей. «Они отображали его страдания», — вспоминал Мохаммед аль-Аладжи, пораженный страхом толпы, в котором Каддафи признался в новелле «Побег в ад», что оказалось настолько пророческим.

«Толпы, безжалостные даже к своему спасителю, — я чувствую, что они меня преследуют… Они полны любви в моменты радости, когда поднимают над собой своих детей! Они несли Ганнибала и Перикла… Савонаролу, Дантона и Робеспьера… Муссолини и Никсона… И как они жестоки в мгновения злобы! Они затеяли заговор против Ганнибала и заставили его выпить яд, они сожгли на костре Савонаролу… Отправили Дантона на эшафот… Сломали челюсти Робеспьеру, своему горячо любимому оратору, протащили по улицам тело Муссолини, плевали в лицо Никсону, когда он покидал Белый дом, хотя туда его вносили на руках под аплодисменты!» И диктатор добавлял: «Как я люблю свободную толпу, их восторженный порыв после падения оков, когда они выкрикивают радостные возгласы и поют после жалоб о боли. Но как же я их боюсь и опасаюсь! Я люблю толпу, как люблю своего отца, и боюсь ее, как боюсь его. Кто способен в бедуинском обществе без помощи правительства помешать отцу отомстить одному из своих сыновей?..»

И толпа на самом деле отомстила. Во время моего пребывания в Триполи я не раз заставала ливийцев за просмотром — со смесью ужаса и восхищения — непристойных и хаотичных кадров, демонстрирующих агонию Муаммара Каддафи под триумфальные крики бойцов. На смонтированные эпизоды, снятые мобильными телефонами, были наложены песни, прославляющие революцию. Но был один кадр, который мятежники не осмелились включить в большинство фильмов. Несколько дней спустя после смерти Вождя мне показали этот кадр две женщины на своих мобильных, прикладывая палец к губам, словно речь шла о секрете. Я вытаращила глаза, экран был узким, фото немного размытым. Я не могла в это поверить. Я настолько оторопела, что подумала, будто ошиблась. Но нет, я видела именно это. Перед самим линчеванием, побоями, выстрелами, давкой один мятежник грубо ввел деревянную или железную палку между ягодиц упавшего диктатора, который сразу же залился кровью.

— Изнасилованный! — тихо сказала одна из женщин без капли сожаления.

Один мисуратский адвокат мне это подтвердил:

— Столько ливийцев почувствовали себя отомщенными после этого символического жеста! Перед своей встречей со смертью насильник был изнасилован.

Эпилог

Лето быстро вернулось в белоснежный Триполи, в то время как в Париже зиму сменила ледяная весна. По крайней мере, мне так показалось. Небо было серым и низким, унылый дождь, грязный горизонт. Иногда случалось, что на короткое мгновение я сожалела о том, что не осталась писать там же, на месте, в солнечном Средиземноморье, об истории Сораи и тайне Каддафи, о которой еще никто не говорил. Правда заключается в том, что я сбежала. Слишком большое напряжение, ядовитая тишина, отравляющие признания. Мне срочно нужно было удалиться, перечитать свои записи далеко от Ливии и от тревоги, до сих пор мучающей моих собеседниц. Но дистанция была относительной. Если я и писала в Париже, мой разум оставался в Триполи, и я жадно ждала новостей от Сораи. Она шла неуверенно, оступалась, унывала, затем снова обретала надежду, совсем по-детски, не ведая о дисциплине, не зная, что делать с таким неотступным прошлым, с таким стесняющим секретом. Для нее пока еще не было никакого смысла в слове «будущее». Ежедневной навязчивой идеей были сигареты, три пачки «Слимс», без которых она больше не могла жить. И я с яростью думаю о той сцене, когда тиран силой всунул ей в рот первую сигарету: «Затягивайся! Глотай дым! Заглатывай!»

Каждый день из Интернета я узнавала о возрастающем нетерпении ливийцев по отношению к временному правительству. Нефть добывали в обычном режиме, и ее производство достигло почти того же уровня, что и до восстания. Но народ пока не получал от этого никакой выгоды. Вся страна была словно подвешена в воздухе. Ни законного правительства, ни законодателей, ни областного управления, ни национальной армии, ни полиции, ни профсоюзов. Короче, государства не было. Коммунальные услуги практически не предоставлялись, больницы плохо обеспечивались, повсюду ширились подозрения в коррупции. Не распущенные и не включенные ни в какую национальную структуру войска из бывших повстанцев усиливали свою власть, издавая свои собственные постановления и ревностно храня своих пленников в многочисленных местах, рассредоточенных по всей территории страны. Между их членами время от времени происходили стычки, не считая всякого рода конфликтов, связанных с недвижимостью. О, прекрасное наследие Каддафи! В конце 70-х он национализировал множество земель, зданий, заводов, вилл. И теперь появились бывшие владельцы, титулованные во времена итальянской оккупации или оттоманской эпохи и желающие немедленно вернуть свое имущество.

Женщины? Это, наверное, был единственный луч надежды. Они выпрямились, повысили голос, заявили наконец о своем месте в обществе. Им казалось, что у них выросли крылья, они были готовы к любой дерзости. Их участие в революции было массовым, они содействовали тому, чтобы дать ей законность и обоснованность, и они ожидали собрать плоды в виде свободы проявлять себя, быть представленными в органах власти. Они считали, что больше нельзя держать их в стороне.

— Словно после мировой войны! — сказала мне Алаа Мурабит, чудесная девушка, студентка медицинского факультета, воспитанная в Канаде родителями-диссидентами и вернувшаяся в Ливию семь лет назад. — Женщины боролись со страхом перед риском и ответственностью. В отсутствие мужчин они были вынуждены покинуть дома, где зачастую были заточены, и они вошли во вкус, играя роль активных членов общества. В общем, хватит обращаться с нами как с гражданами второго сорта! У нас есть права. И мы заставим нас услышать!