«Непременно надо поехать к Холодову», — записал Щедров.

— От огородников слово имеет Дмитрий Степанович Лукьянов! — объявил Крахмалев. — Где ты там, Лукьянов? Давай, выходи.

Лукьянов выбрался из задних рядов и зашагал к сцене, на ходу поправляя казачий узкий поясок и одергивая полы рубашки. Вслед ему послышались голоса:

— Ого! Дажеть Лукьянова потянуло на трибуну!

— Долго молчал! Не вытерпел.

— Знать, явилась потребность держать речь!

— Что ему речь? Лукьянову подавай дело!

— Дмитрий Степанович, расскажи, как воюешь с илом?

Зазвенел колокольчик.

— Граждане, тише! — крикнул Крахмалев. — Чего ради подняли галдеж?

Лукьянов не обращал внимания на голоса. Спокойно, не спеша поднялся по ступенькам на сцену и подошел к трибуне. Задумчивым взглядом осмотрел зал. Так смотрит с трибуны только тот, кто знает, зачем сюда пришел и что ему надлежит сказать. Налил в стакан воды, отпил несколько глотков, как бы показывая, что говорить он будет долго. Ладонью вытер губы, подождал, пока наступила тишина, и заговорил тихим голосом:

— Как-то по весне школа прислала к нам подростков — на трудовую практику.

— Громче, Дмитрий! Ничего не слышно!

— Дмитрий Степанович, наклоняйся к радио!

— Из тех практикантов я взял к себе на ил Леньку, сынка соседки Анастасии Чумаковой, — продолжал Лукьянов, припадая к кулачку-микрофону. — Начали мы пробивать канавки для воды. Копнет Ленька лопатой и глянет на небо — высоко ли солнце. Или смотрит на меня и зубы скалит. «Дядя Митрий, чего так усердно спину гнешь? — спрашивает Ленька. — Ить чужое. Было бы свое — тогда можно было бы и постараться». — Лукьянов помолчал, отпил воды. — Вот в чем наша беда — свое и чужое. Сколько годов живем, трудимся сообща, а от гадюки-собственности отрешиться никак не можем. Чуть что — делим: это мое, а это не мое, чужое. А коль оно не мое, а чужое, то, выходит, нечего и спину гнуть. Тут говорили о том, как поднять хозяйство и разбогатеть. Гуртом, сообща богатеть — дело для жизни нужное. Только нельзя уповать на одно богатство. Я мыслю так: помимо богатства в человеке должна быть сердечность, сказать, правильный душевный настрой. Без этого как же? И еще требуется любовь к общему труду и к своему колхозу. Что бывает на огороде, сказать, в моей работе? Чуть недосмотрел за канавкой, а ил уже скопился, и тогда для воды нету свободного течения. Так бывает и в жизни, особенно средь молодой поросли. Чуть недоглядели родители, и, смотришь, душа у подростка заилилась, и уже нос свой воротит от кровного, общего — к своему. На мое усмотрение самым заглавным в жизни является доброе и честное отношение к общественному труду. Вот это я и хотел сказать…

Лукьянов спустился со сцены и зашагал по проходу к задним рядам. Собрание дружно аплодировало.

«Душа заилилась, доброе и честное отношение к общественному труду, — записал Щедров. — Сказано просто и понятно».

Глава 48

Как и было намечено планом, к концу сентября такие собрания прошли во всех станицах. В Вишняковской с докладом выступал Приходько, в Усть-Калитвинской — Сухомлинов, в Николаевской, Елютинской и Старо-Каланчевской — Щедров. В субботу, когда солнце уже клонилось к закату, Щедров возвращался в Усть-Калитвинскую. Уставший, с болью в висках, он поглядывал на зеленя, мимо которых мчалась «Волга», и мысленно еще слышал голоса ораторов, гул одобрения, шум аплодисментов. «Собирались, как на митинг, всей станицей, думал Щедров, не замечая, как оборвались зеленя и повсюду зачернела пахота. — В выступлениях и житейская сметка, и неравнодушие к недостаткам, и крестьянский юмор. А как толково говорил Лукьянов…»

Вдали показались усть-калитвинские тополя. Они поднялись к небу желтым заслоном, и на завечеревшем горизонте их очертания были так знакомы, что Щедров, как только увидел окрашенные охрой шпили, сразу же вспомнил Уленьку и ее проводы в Степновск. Через неделю он говорил с нею по телефону. Не в силах скрыть радость, Уленька сказала, что ее приняли в институт. «Поздравляю, Ульяша! А где живешь? В общежитии?» — «Общежития не дали. Мы с подругой сняли комнату. Приезжай, посмотришь, как я устроилась». — «Обязательно приеду. Вот только управлюсь с делами…»

Прошло больше месяца, а Щедров в суматохе дел так и не смог побывать в Степновске. «Как она там, бедняжка, живет и как учится? — думал он, глядя на знакомые очертания тополей. — Жениться-то я женился, а на поверку выходит, что муж из меня получился плохой, можно сказать, никудышный муж. Не удосужился съездить к жене, посмотреть, как она там устроилась. Да и соскучился очень. Завтра у нас воскресенье. Обязательно поеду в Степновск. Скажу Ванцетти, чтобы пораньше выехать, а в понедельник утром вернусь…»

Случилось же так, что в Степновск Щедрову не пришлось ехать ни в воскресенье, ни в понедельник. Когда возле райкома он вышел из машины и велел Ванцетти ехать в гараж, навстречу ему выбежал Приходько и сказал:

— Привет, Антон! Где пропадал? Я звонил во все станицы — нигде не мог тебя отыскать.

— Зачем я так срочно потребовался?

— Тебя Румянцев разыскивал по телефону.

Они поднялись по лестнице и вошли в душный, со спертым теплым воздухом кабинет. Щедров распахнул балконную дверь, снял плащ и спросил:

— Так что случилось?

— Случилось то, что нашими станичными собраниями уже заинтересовался Румянцев. По его просьбе и звонил Петрович.

— Ну и что? Это же хорошо!

— По тому, как со мной говорил Петрович, ничего хорошего я не увидел, — сказал Приходько. — Спрашивал о докладе. Кто писал, в каких станицах прошли собрания? Я сказал, что писали сообща и что собрания уже прошли во всех станицах. Петрович потребовал текст — для Ивана Павловича Румянцева. Отослал нарочным еще вчера.

— Спросил бы у Петровича, зачем Румянцеву потребовался доклад?

— Зачем? Думаю, не для того, чтобы нас хвалить, а скорее всего наоборот.

— Ты в этом уверен?

— Не уверен, а вот на сердце что-то неспокойно, Петрович был не в духе. Сказал, чтобы ты позвонил сам Румянцеву, как только появишься в райкоме. Так что не мешкай и звони…

— Позвоню чуть позже. — Щедров сел за стол, неумело, пятерней пригладил отросший чуб, к которому еще никак не мог привыкнуть. — Садись, Анатолий, и расскажи, как у тебя в Вишняковской прошло собрание.

— Твое спокойствие меня удивляет.

— А чего волноваться?

— Звони Румянцеву.

— Ну так как собрание? — не отвечая Приходько, спросил Щедров. — Критика была?

— Критика? — Приходько невесело усмехнулся. — Не то слово. Таких горячих выступлений я никогда еще не слышал. Это были не те речи, к которым мы привыкли, а острый и весьма заинтересованный разговор о неполадках, ошибках и промахах. Очень умно и толково говорил старик Колыханов — и все о любви к земле. Больше всего меня порадовало то, что вишняковцы не удовлетворены своими успехами. Критиковали и райком, И знаешь за что? За Рогова, за то, что раньше его не распознали…

— Активность колхозников, их хозяйская заинтересованность — это как раз то, чего недоставало Усть-Калитвинскому, — сказал Щедров. — Вот об этом я и расскажу Румянцеву. Сейчас позвоню ему.

Телефонный разговор с Румянцевым был коротким, Щедров положил трубку и, глядя на приунывшего Анатолия, сказал:

— Ехать в Степновск не придется. Иван Павлович сам прибудет к нам.

— Когда?

— Видимо, в ближайшие дни.

— Час от часу не легче.

— Нет, Анатолий, это же очень хорошо, что он приедет.

В понедельник во второй половине дня Щедров принял Рогова. Ни прежней улыбочки на чисто выбритом лице, ни бравого вида, ни энергичной, с подрагиванием ног походки. Рогов был мрачен, на щеках темнела недельной давности щетина. Костюмчик на нем поношенный, с потертыми на локтях рукавами, плечи по-стариковски ссутулились, и на Щедрова он смотрел жалкими, постаревшими глазами. Ногами переступал как-то неестественно — так переступают неопытные актеры, желая показать походку старого или больного человека. На стул он присел боязливо, на самый краешек, смиренно положил на колени свои мясистые ладони. «Ну и актер же ты, Рогов, ну и мастер притворяться», — подумал Щедров.